Эволюция традиционной политической культуры западных адыгов в период Кавказской войны
Понятие политической культуры (далее — ПК) достаточно многогранно и может приобретать различное содержание в зависимости от подхода.
Сама концепция политической культуры сформировалась в недрах западной политической науки (впрочем, как и весь терминологический понятийный аппарат ПК), изначально ориентированной исключительно на политическую практику. По сей день политическая культура остается концепцией, отражающей в основном реалии западного общества, причем на определенной стадии его развития. Ввиду этого политологи достаточно редко обращаются к изучению докапиталистических обществ, в то время как для этнологов предметом исследования являются именно традиционные культуры.
По мнению специалиста в области политической антропологии Л.Е. Куббеля, основным отличием точки зрения политологов от этнологического подхода является рассмотрение первыми политической культуры как явления, принадлежащего “к политической системе, а не к культуре общества в целом как самостоятельной сфере исследования”, в то время как в рамках интересующей нас темы “более перспективным оказывается иной аспект проблемы: исследование политической культуры в качестве составной части культуры” конкретного этноса.
В этом случае ПК оказывается структурным элементом соционормативной подсистемы культуры, занимающимся рассмотрением представлений о власти у конкретного этноса и складывающихся в соответствии с ними отношений властвования и политических институтов (учитывая иной вариант названия данной подсистемы — социоинститутная).
Подобно тому, как культуру любого конкретного этноса можно представить как результат взаимодействия элитарной и народной культур, так же и в сфере самой ПК вполне закономерно выделение по тому же принципу двух политических субкультур. При этом все структурные элементы политической культуры, тенденции их трансформации будут зависеть от соотношения традиций, присущих каждой из данных субкультур. В частности, для Западной Черкесии это явление выразилось в образовании и существовании до конца Кавказской войны двух обществ (т.н. “аристократического” и “демократического”), грань между которыми пролегла именно по степени преобладания элитарных или народных политических традиций.
Яркой иллюстрацией и результатом подобных процессов являлся, в частности, комплекс представлений о лидерстве, занимавший важнейшее место в структуре ПК западных адыгов.
Всемерная военизация образа жизни обусловила то исключительно высокое место, которое в сознании всех адыгов (независимо от происхождения) занимал образ воина, защитника родной земли, наездника. Этот стереотип, закрепившийся в условиях отчуждения у общины военных функций и сосредоточения их в руках адыгского рыцарства (начиная от защиты полевого стана пахарей вплоть до организации дальних походов) привел к тому, что в диалоге элитарной культуры военного сословия и народной (массовой) культуры последняя все чаще выступала как реципиент.
Э.Х. Панеш констатирует: “Несмотря на социальную иерархию со всеми вытекающими отсюда последствиями, социальной неравноправностью, зависимостью и соподчиненностью, феодальная культура была в адыгском обществе доминирующей идеей, а рыцарский кодекс (оркъ хабзэ — М.Г.) со временем превратился в народную традицию”, тем самым оформив комплекс представлений об идеальном лидере, куда вошли: высокое социальное происхождение, личная храбрость, репутация опытного и удачливого воина, щедрость, политическая мудрость (качества, характерные для любой феодальной культуры), а также и ораторское искусство, высоко ценившееся всеми адыгами. Обязательным условием для лидера являлось и соблюдение им норм обычного права, гарантом которых он (особенно, в представлениях простолюдинов) должен был являться — достаточно вспомнить, что именно игнорирование шапсугскими дворянами Шеретлуковыми обычая покровительства явилось непосредственным поводом к социальным сдвигам в Западной Черкесии в конце XVIII в.
Возрастной показатель был вторичен по сравнению с личностным и сословным критериями и принимался во внимание при прочих равных показателях (например, при избрании “старшего князя”).
Право аристократии на политическое господство не только освящалось многовековой традицией существования сословного строя, но и поддерживалось разветвленной системой идеологических представлений. Легитимность княжеской власти прежде всего обеспечивалась политическим мифом об иноэтничном, а следовательно, изначально более высоком происхождении элиты по сравнению с основной массой населения. Согласно генеалогическим преданиям, практически все адыгские княжеские династии возводили себя к легендарному Иналу (судя по всему — реальному историческому лицу), предки которого были якобы выходцами из “Арабистана” или Египта. Аналогичными легендами оперировали и знатнейшие дворянские фамилии. Еще одним подтверждением инородности элиты были исключительно популярные среди аристократов имена с корнями “бэч”, “мырзэ”, “хьан” (в иранских и тюркских языках являвшиеся показателями высокого социального статуса) и “джэрый” (образованным от родовой фамилии крымских ханов Гиреев).
Князья, не относившиеся к “дому Инала”, также имели в своем политическом арсенале баснословные предания, соответствующие их статусу. Так, прародитель бжедугских князей — некий эпический герой-нарт был, по материалам Хан-Гирея, якобы “вскормлен орлом в его гнезде, подобно Ромулу”, а князья Кончукоко вели свою родословную от предка — медведя. Однако, невзирая на подобные впечатляющие генеалогии, и, несмотря на то, что бжедугские князья, возглавив миграцию своих соплеменников с побережья Черного моря на северные склоны Кавказского хребта, уже в силу этого имели неоспоримое право лидерства, они все же были вынуждены считаться с уже сложившейся в Закубанье социальной иерархией. Так, по историческим преданиям адыгов, зафиксированным Н. Каменевым, даже отвоевав у темиргоевских князей Болотоковых долину Псекупса, легитимными владетелями, равными другим князьям, бжедугские лидеры были признаны, только подчинив себе на правах вассала кабардинского дворянина Кошмезуко из числа “старожилов”.
Любопытно, что и высшее дворянство “демократических адыгов” в своих родословных легендах также стремилось связать свое происхождение с древнейшими фамилиями сподвижников Иналовичей: натухаевцы Шупако — с Кудинетовыми, шапсуги Абаты — с Тамбиевыми (по данным того же Н. Каменева).
Впоследствии, уже в годы Кавказской войны, генеалогии (реальные или подкоректированные) стали использоваться знатью адыгских субэтносов, номинально включенных в российскую систему управления, для получения политических дивидендов при контактировании с военным начальством. Так, адыгский политический деятель Хан-Гирей, находясь на российской службе, в 1830 г. безуспешно пытался доказать свои мнимые права на главенство среди бжедугов-хамышеевцев в силу якобы изначально более высокого статуса выходцев из Крыма (хануко) по сравнению с местными князьями.
Столь же важное значение в символике власти, наряду с генеалогическими преданиями, имели и старинные историко-героические песни, упоминание в которых тех или иных аристократических фамилий воспринималось большинством населения как неоспоримое доказательство древности их происхождения.
Авторитет лидера не являлся наследственным, а приобретался личными качествами, причем высокое происхождение еще не гарантировало соответствующего положения в обществе. Так, по мнению К.Ф. Сталя, ни один из адыгских султанов-хануко, занимавших особое место в сословной иерархии, “не получил нигде (кроме как личными качествами) влияния на судьбу общества, в котором он жил”. В то же время, уже достигнутый высокий общественный статус, постоянно не подтверждаемый убедительными примерами личных достоинств его обладателя, мог стремительно девальвироваться в глазах окружающих.
Ярким свидетельством относительной изменчивости представлений о лидерстве стали политические процессы 1790-х гг. Несмотря на давность демократических традиций у горных адыгов, с переменным успехом ведших борьбу с дворянством, к концу XVIII в. незнатные вожди у них обладали властью только на уровне родственной группы или соприсяжного братства, в то время как политическая власть была сосредоточена в руках дворянства.
Однако ввиду падения авторитета дворянства в качестве защитника народа и блюстителя закона (с ликвидацией крымской угрозы обратившего свои наезднические наклонности против соплеменников) и с приобретением вождями братств реального политического опыта и власти на уровне всей Шапсугии, произошел окончательный пересмотр всего комплекса политических представлений.
Отныне заявкой на политическое лидерство у горных адыгов являлись только личные заслуги потенциального предводителя, независимо от его социального происхождения. Дворянство постепенно вытесняется из сферы политического руководства, сохраняя за собой только главенство в военной области.
Дезавуирование власти высшего сословия, отправной точкой которого послужил “демократический переворот”, превратилось в устойчивую тенденцию, прослеживаемую в Западной Черкесии на протяжении всего периода войны. При этом в княжествах, в отличие от горных обществ, ведущим фактором становится не социальный, а религиозный — так, под воздействием исламской доктрины всеобщего равенства старшины свободного крестьянства дважды (в 1828 и 1856 гг.) на длительное время отстраняют от власти бжедугское дворянство. Наибы Шамиля окончательно подрывают авторитет дворянства, порою в качестве метода убеждения прибегая к прямому физическому насилию в отношении ранее неприкосновенной фигуры князя: так, “Хаджи-Магомет не одного князя стегнул плетью” (К.Ф. Сталь), а в 1850 г. по приговору Магомет-Амина был казнен махошевский князь Магометчерий Богорсоков. Одним из показателей утраты былого статуса высшей знатью явилось оформление матримониального союза княжеского рода Болотоковых с Магомет-Амином, по словам того же К.Ф. Сталя, воспринятое народом как явный мезальянс, “пример неслыханный неравного брака княжны с дагестанским пастухом”.
Становится очевидным, что традиционное идеологическое обоснование права на власть, к которому прибегала аристократия, идет вразрез с политическими реалиями периода войны. Так, генеалогические предания дворян “демократов”, повествовашие об иноэтничном, а стало быть, более высоком, по сравнению с основной массой населения, происхождении, уже не вызывают священного трепета, а наоборот, дают лишний повод к третированию “горсти пришельцев”. Бжедугские крестьяне откровенно потешаются над политическим мифом о воспитании прародителя их князей в гнезде орла. Постановления бжедугских же крестьян в 1828 и 1856 гг., что “всякий простолюдин (тльфекотль), убивший князя или дворянина, потеряет только свой заряд”, свидетельствуют о значительной десакрализации власти аристократии.
Другим важнейшим фактором явилась российская политика по отношению к знати. Фактор постоянного российского военного присутствия в регионе и переход князей в подданство России, лишали адыгскую знать в глазах их подданных статуса независимых правителей, обладающих политической, военной и судебной властью в полном объеме. Российская военная администрация не испытывает ни малейшего пиетета к некогда священной княжеской особе: представителей высшей аристократии захватывают в плен, подвергают аресту с целью оказания давления на их подвластных; из княжеских семей берут аманатов в качестве залога “покорности”; безо всякой компенсации, насильственно изымают находящихся под их патронатом армян и т. д.
Не спасали княжеский авторитет и военные столкновения с российскими войсками, в моменты которых на первый план выдвигались воинские таланты вождя, поскольку за конфронтацией следовало очередное замирение, подрывавшее статус политического лидера. Так, знаменитый политический деятель и военный предводитель князь Джамбулат Болотоков, в 1830 г. присягнув России, вызвал резкое недовольство абадзехов, еще недавно сражавшихся под его знаменами. Другой пример, приведенный К.Ф. Сталем — султан Каплан-Гирей, “который до 1845 года являлся главою всех волнений и глубоко был уважаем за Лабою”, тем не менее, “как только помирился, мгновенно потерял всякое влияние”.
Усиление позиций ислама сделало обязательным для лидера следование канонам новой веры и соблюдение ее обрядности (зачастую демонстративное и поверхностное). Среди политических деятелей всех уровней растет слой хаджи, а “ученость” (исламское образование) становится средством “возвыситься и управлять судьбою своего народа”, поскольку дает возможность обоснования и оправдания любых действий путем произвольного толкования Корана.
Ясное осознание адыгами необходимости поиска союзников в неравной войне с Россией предоставляло определенные политические дивиденды лицам, имевшим какие-либо дипломатические контакты с дружественными Черкесии державами, что порождало широкие возможности для разного рода политических спекуляций, действий авантюристов, самозваных посольств и османских чиновников с сомнительными полномочиями и т.д. Только внешней поддержкой османского правительства можно объяснить многолетний феномен лидерства Сефер-бея Зана, который, как отмечал Н. Карлгоф, “пользовался только влиянием, основанным на ... убеждении народа, что он имел большую силу у правительств турецкого и западных европейских держав”. Характерно наблюдение Т. Лапинского, что после его совместных действий с Сефер-беем, абадзехи упрекали Магомет-Амина, что “он не имеет такого большого значения, как Сефер-паша, которому шлют пушки и солдат”. В итоге Магомет-Амину тоже приходится прибегать к легитимизации своей власти, обращаясь к Порте, принимая “пашей” и оглашая фирманы султана.
Возможно, что с этим же связан высокий авторитет адыгов, находившихся на военной службе в Османской империи. Так, Канамат-хаджи Тлаходуков, в свое время оказавший “большое отличие в неприязненных делах турок с греками” и в 1848 г. возвратившийся в Черкесию, долгие годы пользовался громкой славой и политическим влиянием.
Многообразие интересов, расколовшее адыгское общество, не позволило появиться у адыгов лидеру общенационального масштаба. Как отмечал К.Ф. Сталь, адыги не имели “между местными старшинами ни одного человека, которому бы подчинились безропотно все черкесы. ... Зато каждый эмиссар Шамиля, человек, чуждый внутренним раздорам и соперничеству князей между собою, может сделать общее восстание и увлечь за собою всех”. Именно нейтральное положение по отношению к враждующим группировкам и внешняя поддержка позволили возложить посредническую миссию, а затем и делегировать властные полномочия совершенно посторонним в Черкесии лицам — наибу Шамиля Магомет-Амину и натухайскому князю Сефер-бею Зану (уже давно воспринимавшемуся как чисто внешняя фигура, не имеющая опоры внутри страны), невзирая на то, что они далеко не всегда вписывались в традиционные представления о лидерах (в частности, лично не участвуя в сражениях). Осознание необходимости сильной власти с целью внутренней консолидации заставляло адыгов какое-то время мириться с деспотическими методами руководства Магомет-Амина, а также забыть и о его незнатном происхождении.
“Вакуум власти”, возникший после смерти Сефер-бея и отказа Магомет-Амина от борьбы, был настолько заметен, что даже при наличии таких крупных фигур, как Хаджи-Берзек и Карабатыр Зан, некие представители Великого Меджлиса предпринимают в начале 1863 г. попытку подвигнуть осевшего в Турции Магомет-Амина на повторное “пришествие” в Черкесию, обещая ему абсолютную власть.
“История последней борьбы и гибели храбрейшего народа осталась без собственных имен” — констатирует эту ситуацию генерал Р.А. Фадеев.
Малоисследованным аспектом адыгской традиционной политической культуры является ее ярко выраженная семиотичность. Все наиболее значимые явления в политической жизни адыгов сопровождались определенными, четко оговоренными, закрепленными в традиции формами ритуального поведения. К числу таких событий относились: заключение мира и объявление войны; разбирательство территориальных и проч. конфликтов и вообще любые судебные дела, в силу своей масштабности приобретавшие политический характер; обращение с просьбой о патронате и предоставление покровительства отдельным лицам или целым феодальным кланам; отдача ребенка аталыку на воспитание и его возвращение в родительский дом; заключение феодального договора с вассалами различных рангов и др.
Вопросы, имевшие широкий общественный резонанс и касавшиеся всего аула, сельской округи, удела или княжества, решались на заседаниях представительного органа определенного уровня, прочие — в кругу только причастных к делу лиц. Все подобные мероприятия различались по сценарию, характеру произносимых речей (политической лексике). Так, в некоторых ритуалах важны были не только словесные клише, но и жесты — например, при просьбе о покровительстве формула “мыр сшъхьэ, мыр сипаIо” (вот моя голова, вот моя шапка) сопровождалась снятием головного убора. Прием дворянина на службу сопровождался ритуалом, по смысловому значению аналогичному западноевропейскому возведению в рыцари. Широко использовалось привлечение посредников — свидетелей, поручителей, доверенных лиц. К числу непременных ритуальных действий относилась и присяга (тхьарыIо).
Исключительно высокая семиотичность адыгской ТПК воплощалась и в материальных знаках власти. К числу таковых относятся знамена и литавры, по различным источникам обнаруживаемые у “знатнейших воинов высшего класса” (термин Хан-Гирея). Существовали и почетные штандарты иноземных владетелей, прежде всего, османских султанов, жаловавшиеся адыгским князьям как знак особого расположения и символ признания покровительственных отношений.
Политические представления и стереотипы, господствовавшие в адыгском обществе, реализовывались через систему властных институтов и не могли не отразиться на процессе государственного строительства.
Западная Черкесия к началу рассматриваемого периода не представляла собой единого государственного организма, являясь совокупностью суверенных политических образований, объединенных общей этнической принадлежностью и единым самоназванием, по мере необходимости вступавших в союзнические отношения, причем степень их политической консолидации во многом определялась внутренними и (особенно!) внешнеполитическими условиями.
Наиболее ярким примером подобных отношений является нереализованный проект конфедеративного содружества, в начале XIX в. предложенный темиргоевским князем Безруком Болотоковым, который, по словам Хан-Гирея, “видя возрастающую у горских племен систему их усиления, — систему, пагубную для высшего класса, вознамерился соединить все княжеские владения ... в одно целое для защищения своих земель и прав противу внешних врагов... В то же время по его плану внутреннее управление каждого владения должно было оставаться на прежних основаниях”.
Однако даже в отсутствие подобных “межгосударственных” контактов большое значение имели “частные связи” (матримониальные отношения, аталычество, патронат), в условиях Черкесии приобретавшие политический характер.
В княжествах, являвшихся, по определению В.Х. Кажарова, сословно-представительными монархиями, вплоть до конца XVIII в. законодательная власть находилась в руках двухпалатного (княжеско-дворянского) парламента (хасэ), а исполнительной властью располагал старший князь. Так, по свидетельству Хан-Гирея, на просьбу шапсугских дворян о покровительстве “старший князь хамышейский, к которому депутаты обратились, как к главе, отвечал, что князья и дворяне соберутся, переговорят между собою, обсудят их просьбу и тогда уже дадут им ответ... Князья и дворяне съехались и начали рассуждать”. Как видим, здесь старший князь Батчерий Хаджимуков воспользовался своим правом на созыв хасы, а принятое на ней решение об оказании помощи Шеретлуковым стал осуществлять, опираясь на свои права феодального владетеля (и, кстати, погиб на поле битвы, лично участвуя в сражении, согласно тогдашним представлениям о лидерстве). Судебная власть на уровне всего княжества осуществлялась дворянским судом присяжных (тхьарыIо-хасэ).
В свою очередь, общества горных адыгов (шапсугов, натухайцев и абадзехов) во второй половине XVIII в. являлись сословно-представительными республиками. Дворянство, сосредоточив в своих руках судебные полномочия, в сфере законодательства разделяло власть с тфокотлями в двухпалатном парламенте-хасэ. В условиях социального противостояния и при политическом доминировании высшего сословия во всех территориальных структурах власти, начиная от дворянской вотчины, крестьянство сделало ставку на усиление родственных объединений — соприсяжных братств (куда путем искусственного родства включались беглецы с равнины), обладавших внутренней автономией и властью, не пересекавшейся с официальными политическими структурами. Достаточно длительное сосуществование последних в итоге нашло свое оформление в параллельных структурах власти, когда, по данным Л.Я. Люлье, стали созывать аристократическое и демократическое собрания, оспаривавшие власть друг у друга.
Политический кризис завершился созданием в Шапсугии (а позже — в Натухае и Абадзехии) органов власти по типу демократической республики, выражавших интересы боìльшей части населения.
Исследования В.Х. Кажарова демонстрируют, что верховным органом страны (Хасэшхо) в этот период становится всесословный однопалатный парламент, созывавшийся по мере необходимости и выполнявший в зависимости от ситуации законодательные, распорядительные, судебные (в форме “судебного конгресса”), административные и военно-оборонительные функции. Представительными органами власти на местах стали тхарко-хас, располагавшие очень широкими полномочиями и действовавшие на уровне соприсяжного братства (как и прежде), а также “прихода” и “округа” (что являлось безусловной новацией), причем, по мнению В.Х. Кажарова, на первый план в качестве основы представительной системы постепенно выдвигаются не родственные, а территориальные объединения, в боìльшей степени приспособленные к отправлению военно-оборонительных функций.
Таковы были итоги взаимодействия двух политических субкультур (элитарной и народной), приведшего к образованию двух обществ с различной формой правления (“аристократической” и “демократической”), и таково было состояние политической культуры западно-адыгского социума к началу интенсивных контактов с Россией, когда логика развития политических процессов стала определяться уже не внутренними, а внешними аспектами — как результат взаимодействия традиционной политической культуры Западной Черкесии и иноэтничных ПК.
Ввиду нарастания экспансионистских устремлений России, происходит закономерная внешнеполитическая переориентация адыгов на Османскую империю. Религиозная общность и признание султана халифом делает адыгов более восприимчивыми к мусульманской пропаганде всеобщего равенства, которая не только становится обоснованием социальных преобразований, произошедших у горных адыгов, но и подрывает власть дворянства в княжествах.
Результатом этого явилось образование и некоторое время сосуществование в Бжедугии параллельных органов власти — при сохранении традиционной княжеско-дворянской хасы и крестьянские “мятежные старшины учредили съезды, на которых рассуждали об общественных делах” (Хан-Гирей). “Мятеж вольных земледельцев” удалось ликвидировать, но тем не менее отныне несколько расширяется представительная база законодательной власти в княжествах за счет эпизодического участия старшин фокотлей в хасе. Весьма показательно, что в середине 1850-х гг. в той же Бжедугии произошли события практически по тому же сценарию, причем противостояние аристократического и демократического собраний после вооруженного конфликта получило оформление в существовании двух независимых политических образований (1856-1859 гг.).
Заключение Адрианопольского договора и “давление извне, вызванное амбициями России“ (Дж. Лонгворт), подвигают адыгов на дальнейшие внутренние преобразования в области политических институтов. Причем центром наиболее радикальных изменений в сфере управления становятся горные, “демократические“ общества, при благоприятных внешнеполитических условиях вовлекавшие в орбиту государственного строительства и равнинные княжества, находившиеся под управлением российской администрации.
Существующая источниковая база позволяет сделать определенный вывод о наличии четкой тенденции, направленной на проведение общей политики в отношении России и координацию совместных усилий в целях обороны.
При этом степень консолидации адыгов в масштабе исторических областей достигала конфедеративного уровня, причем союзный договор фактически подтверждался на собраниях представителей, созываемых по мере необходимости, и перезаключался при вовлечении в него новых участников. Так, по данным Дж. Белла, сразу после Адрианополя была образована конфедерация 12-ти “провинций”, куда кроме адыгов (Натухай, Шапсугия, Абадзехия, Бжедугия, Темиргой, Хатукай, Махош, Бесленей), вошли также тесно связанные с ними абазины (Баракай и Башильбай) и тюркоязычные горцы (Теберда и Карачай). Символом этого политического объединения служило знамя независимости (“Санджак шериф”). Постоянным полномочным представителем этого союза в Турции был назначен Сефер-бей.
Однако дальнейшие события войны привели к фактическому распаду этого союза, поскольку российское подданство, силой оружия навязанное княжествам, в корне нарушало прежний договор “отвергать все условия, какие бы только Россия им ни предложила” (Дж. Белл). Несмотря на невозможность открытого противостояния равнинных адыгов России, они продолжали постоянные политические контакты с горцами. Так, Дж. Белл описывает приезд в Натухай авторитетнейшего бжедугского лидера, князя Пшекуя Ахеджакова для совместных консультаций в связи с деятельностью Хан-Гирея, собиравшего депутатов от адыгов, готовых засвидетельствовать свою лояльность Николаю I в ходе его предстоящего визита на Северный Кавказ.
Ядром антироссийского пакта вплоть до конца войны неизменно оставались Шапсугия и Натухай, к которым могли присоединяться Абадзехия и традиционно тяготевшая к береговым шапсугам Убыхия. В то же время параллельно общему союзу могли существовать и частные договоры — так, в 1831 г. абадзехи на совместном с бесленеевцами и махошевцами собрании (что облегчалось однотипностью структуры хасы и общностью политических представлений) связали клятвой князей последних, фактически присоединив их к союзу горных адыгов. Судя по всему, договор перезаключался и в случае переселения в горы равнинных князей, тем самым порывавших отношения с российской администрацией.
Одновременно совершенствовались и представительные органы союза, не располагавшие действенной исполнительной властью, опиравшейся только на общественное мнение. Вследствие этого отдельные общины вопреки воле большинства, в силу хозяйственных трудностей или под давлением России, вступают в торговые и даже политические отношения с военной администрацией, тем самым нарушая постановления совместных собраний. Налицо была и необходимость замены основы представительной власти с родовых формирований (оказавшихся неэффективными с точки зрения оборонительных возможностей) на территориальные. Договор (Дефтер) 1841 г. запретил какие-либо контакты с Россией и подтвердил существование военного союза, куда вошли все “демократические” образования от Натухая до границы с Абхазией. Договор был объявлен открытым для присоединения к нему равнинных княжеств, чем последние не преминули воспользоваться в ближайшее же время. Одновременно была пересмотрена и структура власти. Майкопское собрание 1841 г. учредило в Абадзехии 5 территориальных управлений (мехкеме), сосредоточивших в своих руках исполнительные и судебные полномочия, причем функции принуждения были возложены на муртазаков — своего рода земскую полицию во главе с наибом. В 1847 г. эти 5 управлений были слиты в одно общее мехкеме.
Очередным этапом политической реформы стало Адагумское собрание, проходившее с февраля 1848 г. по февраль 1849 г. Итогом его явилось оформление конфедерации шапсугов, натухайцев и абадзехов, управление которой было построено по территориальному принципу. Вся территория союза разделялась на 100-дворные участки (юнэ-из), делегировавшие своих представителей в высшие органы власти. Исполнительная власть всех уровней базировалась на вооруженных подразделениях муртазаков (полиции).
Политические преобразования, начало которым положило Адагумское собрание, были продолжены наибом Шамиля Магомет-Амином, прибывшим в Западную Черкесию в конце 1848 г. По мнению А.Ю. Чирга, Магомет-Амин “считал, что конфедеративное устройство не отвечает коренным интересам большинства населения Черкесии, и предпринял попытку создать централизованное черкесское государство”. Вся территория подвластной ему страны была разделена на округа, состоявшие из 100-дворных участков. Во главе округа — управление (мехкеме), в руках совета которого заключалась судебная и административная власть в пределах всего округа. Исполнительная власть была передана назначаемому лично Магомет-Амином начальнику мехкеме, опиравшемуся на отряд муртазаков. Высшая законодательная власть в масштабе государства принадлежала Магомет-Амину.
На протяжении 1849-1859 гг. государство Магомет-Амина то расширялось до пределов практически всего Закубанья, то возвращалось к границам Абадзехии. Вся прочая территория, не входившая в состав его теократического государства, управлялась на основе решений Адагумского собрания.
После сдачи Магомет-Амина и формальной присяги абадзехов в ноябре 1859 г., последние, оговорив по соглашению с российским командованием свою внутреннюю автономию (а фактически — независимость), вернулись к демократической форме общественного устройства без власти единоличного правителя. Власть “старшин” была настолько велика, что длительное время удерживала абадзехскую молодежь от несанкционированных военных выступлений, строго соблюдая нейтралитет согласно договору.
Однако продолжающиеся боевые действия и нарушение договора российской стороной (которую явно не устраивала уже “независимая” Абадзехия) вынудили летом 1861 г. еще остающиеся свободными Шапсугию, Абадзехию и Убыхию пойти на беспрецедентные меры по оформлению Великого Меджлиса — постоянно действующего органа власти, сочетающего законодательные, распорядительные и исполнительные функции, принявшего решение о территориальном разделении государства, в каждом из 12-ти округов которого была введена воинская повинность и налоговая система. Все эти меры и позволили военным формированиям Меджлиса вести наступательные операции и на некоторое время даже установить паритет сил. Однако продолжавшаяся еще два года полномасштабная кровопролитная война окончательно истощила силы молодого черкесского государства, прервав его поступательное развитие и “подведя трагический итог всем прогрессивным начинаниям у “демократической” группы адыгов после 1796 года” (В.Х. Кажаров).
Иной путь в сфере управления прошли равнинные княжества западных адыгов, до русско-турецкой войны 1828-1829 гг. остававшиеся суверенными политическими образованиями, поскольку во избежание обострения отношений России с Турцией, “приверженность” некоторых князей России никогда не закреплялась какими-либо договорными обязательствами. Однако уже в июне 1828 г., когда с падением Анапы судьба войны с Турцией была предрешена, а адыгское дворянство в ситуации обострения социальных противоречий нуждалось в союзнике, началось его приведение к присяге, в подтверждение которой выдавались аманаты. “Принявшие русское подданство горцы стали называться в официальных бумагах и в разговорной речи мирными черкесами” (Ф.А. Щербина).
В дальнейшем, на протяжении всего периода войны, в силу многообразных причин, население равнинных княжеств в тщетной попытке восстановления независимости неоднократно порывало связи с кордонными властями и, как правило, отселялось от линии соприкосновения. Зачастую за подобным разрывом следовало оформление политического союза с “немирными” адыгами. Прежний статус-кво восстанавливался обычно силой оружия и сопровождался очередной присягой и выдачей аманатов.
Естественно, что ввиду формального характера подданнических отношений, традиционные адыгские и российские властные институты на этом этапе практически не взаимодействовали. До конца войны так и не были найдены какие-либо приемлемые формы управления “мирными горцами”, хотя соответствующие проекты время от времени находились в стадии рассмотрения. Так, излагая в 1843 г. свои соображения по поводу подготовки очередного “Положения”, командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенант Гурко, констатируя “поверхностность” и “непрочность” российского влияния на мирных черкесов, предлагал “оставить вопрос об улучшении внутреннего управления горскими племенами” до их полного и окончательного покорения. В итоге на мирных адыгов так и не были распространены какие-либо налоги или повинности (как на всех прочих подданных императора), а российское законодательство действовало лишь частично, в уголовной сфере.
Характер взаимоотношений данной категории адыгов с российским правительством можно рассматривать как один из вариантов пресловутой системы непрямого управления (так называемое приставское управление), когда местные князья сохраняли значительную часть своих властных прерогатив, а назначенный пристав, подчинявшийся военным властям, осуществлял полицейские функции, контролируя сферу судопроизводства и надзирая за умонастроениями подопечного населения.
На деле же получалось, что пристав (а в его лице и российская администрация) имел столько власти, сколько ему были готовы делегировать адыгские князья. При этом реальное влияние пристава зачастую зависело от его личных качеств, такта и знания местных обычаев, ввиду чего он мог привлекаться в качестве посредника в решении наиболее запутанных, спорных дел.
Не располагая соответствующими средствами для исполнения служебных обязанностей в мирное время (когда, например, даже перепись “мирного” населения, как приставу Венеровскому, приходилось проводить в сопровождении войск), при обострении ситуации возможности пристава сводилось к нулю. Так, в 1848 г., в период напряженных отношений бесленеевцев с российскими властями, главный пристав закубанских народов майор Алкин получает распоряжение о “заарестовании” лидеров антироссийской партии М. Шугурова и А.-Г. Конокова, для чего полагалось выманить их “под предлогом выдачи жалованья (оба числились на российской службе — М.Г.) или билета на следование в Мекку”.
Необходимо иметь в виду, что у российских военных властей практически не было возможности осуществлять уголовное преследование “мирных” адыгов за наездничество, “подстрекательство к бунту” и укрывательство абреков из числа “немирных” (подлежащие российской юрисдикции), учитывая правовые воззрения местного населения и соответственно — маловероятность выдачи лиц, виновных в этих преступлениях. Так, в ноябре 1850 г., пристав тахтамышевских аулов и закубанских кабардинцев подполковник Соколов просит начальство выделить ему “нужное число казаков и орудия”, в случае, если командование решит арестовать за “изменнические поступки” дворян Билатова и Куденетова, формально состоящих в российском подданстве.
В периоды полной утраты контроля за “мирными” адыгами, уличив их в “явном нарушении данной ими присяги правительству”, военной администрации оставалось только “объявить их ... неприязненными ... народами и прекратив всякие с ними сношения и отпуск соли, преследовать как непокорных”.
В то же время, несмотря на всю “поверхностность” российского управления, нельзя не отметить и деформирующего воздействия колониальной политики на властные структуры равнинных княжеств.
Вмешательство России во внутренние дела Черкесии и политика поддержки лояльно настроенных лидеров развращающе действует на князей, которые при разрешении внутренних конфликтов все чаще апеллируют к российским властям. Так, уже в начале 1830-х годов создаются предпосылки к разрушению ранее стройной системы наследования звания “старшего князя”, когда младшие братья Джамбулата Болотокова, ранее его ставшие “мирными” и пытаясь заработать на этом политический капитал, “интригуют против него, желая наравне с ним пользоваться правами старшинства.” Командование все же предпочло “дать привилегии пред прочими Джембулату”, намереваясь использовать его в качестве агента влияния в других княжествах.
Еще одним следствием взаимодействия адыгской и российской ПК является “разрушение традиционных систем ограничения и контроля власти правителя”, которое антрополог Ж. Баландье относит к числу “непосредственных политических последствий колониальной ситуации”. Примером этому является предпринятая в 1835 г. попытка бжедугских князей выйти из-под юрисдикции высшего судебного органа княжества — дворянского суда, “коему подлежат и самые князья”. Главной побудительной причиной действий своих сюзеренов бжедугские дворяне назвали исключительное внимание российских властей к князьям, что “породило в них желание распространить неограниченно пределы власти, предоставленной им древними обычаями”.
Вовлечение Россией некоторых представителей высшего дворянства в различные политические структуры (и, прежде всего — армейские), приводило к усложнению самосознания адыгской аристократии, представителям которой приходилось теперь выступать в качестве не только князя, сюзерена, главы феодального рода, члена мусульманской общины, но и (при контактах с чиновниками колониальной администрации) играть роль “верноподданного Государя Императора”, офицера российской армии (главным образом, при получении жалованья), “туземного” правителя. При этом для подавляющей части населения, не всегда достаточно четко осознававшей свою включенность в сферу действия российской ПК, подобная двойственность сознания была не характерна.
В то же время число тех, кто усвоил новые стереотипы политического сознания, было немного — для адыгского дворянина, даже вынужденно покинувшего свою общину, по мнению М.В. Покровского, “крайне трудно было переключиться в совершенно новый для него мир служебно-бюрократической субординации”, имевшей мало общего с привычной ему социальной стратификацией.
Подобная “множественность социальных ролей” (термин Л.Е. Куббеля), навязанная высшему дворянству российской колониальной администрацией, в то же время являлась предметом постоянных обвинений представителей адыгской знати в двуличии, которые, “считаясь мирными, пользуются всеми выгодами, дарованными им” (в т.ч. военной защитой и торговыми льготами), при этом продолжая тайно (а в период разрыва отношений — и явно) участвовать во всех военных акциях “немирных” против кордонных линий. Хотя для равнинных княжеств, зажатых между Кубанью и “демократами”, подобная тактика политического лавирования с целью самосохранения была единственно возможной. Не случайно В.В. Лапин называет саму формулировку “мирные горцы” “трагической категорией”.
Целый комплекс вышеописанных причин, воздействовавших на политические институты равнинных княжеств, расшатал ТПК адыгов, приведя ее в состояние глубокого кризиса. В преддверии социальных потрясений адыгское дворянство пытается восстановить статус-кво в сфере ПК, оперевшись на влияние российской администрации. В итоге в 1853 г. возникает “Проект учреждения в обществах бжедугского и хатукаевского народов Суда присяжных (тгарко-ххас)”, согласно которому издавна существовавший высший судебный орган княжества ставился под контроль российской администрации и приобретал административно-полицейский характер, имея обязательства передавать в руки имперского правосудия лиц, виновных в уголовных (по меркам российской стороны) преступлениях. Проект, требовавший от всех сословий неукоснительного соблюдения феодального договора, явно не устраивал бжедугское крестьянство, настаивавшее на демократических переменах. В итоге проект был провален, что привело к длительному сосуществованию параллельных органов власти и фактическому установлению в Бжедугии демократической республики с выделением княжеско-дворянского анклава в одном ауле.
Период “окончательного покорения”, начавшийся с 1859 г., характеризовался практически полной утратой равнинными адыгами своих традиционных властных институтов. Подвергнутые беспрецедентному погрому, аулы выселялись на плоскость, где переходили под полный контроль военной администрации, уже не нуждавшейся в каких-либо марионеточных правителях.
Весьма важным, но не до конца проясненным остается вопрос о характере инноваций в политической культуре западных адыгов, имевших место в период войны. Являлись ли они прямыми заимствованиями (как это утверждают некоторые источники) или все же это была стимулированная трансформация?
Необходимость политических преобразований в Черкесии, особенно в связи с усилением экспансионистских устремлений России, вполне осознавалась лучшими умами адыгов. Однако реальные и достаточно быстрые преобразования в стране, отягощенной многовековым грузом традиций, вряд ли были возможны. Не случайно, хануко Магомет-Гирей, получивший в 1816 г. предложение турецкого султана “принять на себя начальствование над всеми закубанскими народами” (т.е. фактически стать полномочным представителем Османской империи на Северо-Западном Кавказе), был вынужден ответить отказом, сознавая нереальность перенесения традиций централизованной власти, характерной для османов, на адыгскую почву. В то же время этот незаурядный человек (политическая деятельность которого, к сожалению, недостаточно изучена) еще в первое десятилетие XIX в. явно пытался использовать опыт соседних держав (и, прежде всего — Турции) для ликвидации междоусобиц и привнесения неких элементов централизации в адыгское общество, когда, по словам Хан-Гирея, “предлагал оставить по два человека из четырех родов бжедугских князей, а остальных всех отослать в Константинополь, с тем чтобы они содержались там; таким образом, он хотел избавить бжедугское племя от лишних людей без всякого кровопролития”.
Эскалация военных действий после 1829 г. поставила на повестку дня создание политического союза западно-адыгских обществ, который и был вскоре оформлен. Однако гораздо более сложной задачей являлось совершенствование структуры управления этим политическим образованием — создание постоянно действующих органов власти, усиление власти исполнительной и перенос принципа формирования хас всех уровней с родового на территориальный. И не случайно, что именно эти вопросы находились в центре внимания английских эмиссаров — Д. Уркварта, Дж. Белла, Дж.А. Лонгворта и других, располагавших информацией о европейских системах управления и власти. Небезынтересно, что, по мнению Белла, только благодаря Д. Уркварту (Дауд-бею) у натухайских лидеров “зародилась мысль о соединении с другими обитателями горных провинций, для того, чтобы образовать одну нацию — под одним управлением и одним знаменем” и началось повсеместное приведение населения к присяге. Однако, тот же Дж. Белл отмечает, что фактическое оформление союза “двенадцати провинций” и отъезд Сефер-бея в Константинополь произошли за несколько лет до посещения Черкесии Дауд-беем в 1834 г. К тому же, поголовная присяга впервые была апробирована в начале XIX в. натухайским политическим деятелем Калеубатом Шупако, “вождем, о честности, уме, энергии и храбрости которого все отзываются с восхищением” (Дж. Белл), и в очередной раз была использована — также до Уркварта — при создании конфедерации. Иное дело, что присутствие англичан или представителей иной дружественной державы вызывало у адыгов небывалый энтузиазм и способствовало принятию более радикальных решений в политической сфере.
Говоря же о влиянии системы имамата и наибов Шамиля на политическую культуру западных адыгов, следует отметить, что первые мехкеме как постоянные органы власти были созданы еще в 1841 г. в Абадзехии, что дало повод К.Ф. Сталю заявить, что “устройство народных судов есть мысль самородная у абадзехов и делает честь способностям этого народа”. К тому же, как нам кажется, первые мехкеме, появившиеся у адыгов в 1841 г., были по своей природе гораздо ближе к кабардинским мехкеме (“духовным судам”), учрежденным в 1807 г. в рамках шариатского движения, чем к полифункциональным центрам Магомет-Амина, аналогичным по своему назначению центрам наибств в имамате Шамиля.
Н. Карлгоф отмечает, что, созывая Адагумское собрание, адыги обратились к идеям шапсугского дворянина Бесленея Абата, некогда высказывавшимся им после путешествий в Турцию и Египет — о необходимости совершенствования внутреннего управления и усиления исполнительной власти. Немаловажно, что вся эта структура власти, выстроенная применительно к местным условиям, была в готовом виде унаследована наибами Шамиля (прежде всего — Магомет-Амином) и впоследствии подверглась дальнейшей трансформации.
Ряд источников связывает с иноэтничным влиянием и создание Великого Меджлиса. Так, по данным российского командования, “мысль об образовании союза внушена черкесам владетелем Абхазии кн. Шервашидзе, которого постоянная политика состояла в том, чтобы отдалить развязку борьбы нашей с горцами”. В мемуарах В. Кельсиева содержится весьма любопытный факт, что польской политической эмиграцией в Константинополе в лице Владислава Иордана “из убыхов, абазехов, абазы, натухайцев, шапсугов..., из семи племен этого берега было предположено составить федерацию по образцу швейцарской, и для этого даже конституция швейцарская была переведена на турецкий, в руководство будущим федералистам!” Этим же автором отмечается и создание “герба” будущего союза — “три белых стрелы и семь звезд на зеленом поле”. Вряд ли стоит преувеличивать значение этих каналов воздействия на политические процессы в Черкесии: ясно, что создание Меджлиса, ставшее наивысшим достижением адыгов в политической сфере, прежде всего являлось воплощением всего накопленного за годы войны опыта на основе уже апробированной системы мегкеме.
Следует также отметить, что часто встречающиеся в источниках периода войны иноэтничные понятия из сферы политической лексики (“мехкеме”, “меджлис”, “наиб”, “мухтар”, “муртазак” и др.) создают обманчивое впечатление массового заимствования политических структур. Однако в целом ряде случаев можно говорить о восприятии только самих терминов из арабо-мусульманской культуры по соображениям престижности, но никак не самих обозначаемых ими явлений и объектов, многие из которых издавна существовали у адыгов. Примером может служить, по словам Хан-Гирея, случай, когда Хаджи-Хасан “наименовал старших князей (пщышхо — М.Г.) валиями”. К тому же следует учитывать, что вся переписка (и в т.ч. осевшая в современных архивохранилищах) велась на турецком или арабском языке, что и создает иллюзию функционирования соответствующего терминологического аппарата в адыгской среде.
Как видим, описанный выше комплекс политических представлений и властных институтов, свойственный западным адыгам, в специфических условиях Кавказской войны претерпел значительные изменения, которые были следствием как внутренней эволюции, так и сложного процесса взаимодействия традиционной политической культуры с иноэтничными ПК.
В частности, “демократический переворот” в корне изменил представления о политическом лидерстве, исключив сословный статус из числа обязательных для предводителя условий, в то время как начавшиеся боевые действия несколько усилили военную составляющую в перечне необходимых для общественного деятеля достоинств.
Значительной трансформации подверглись и политические институты западных адыгов, что проявлялось как в усилении процессов консолидации и возникновении верховных органов власти, так и в изменении основы представительной системы (с родового принципа на территориальный) и расширении ее базы. Одновременно предпринимаются попытки усиления исполнительной ветви власти, при этом органы управления характеризуются совмещением административных, судебных и военных функций.
Следует отметить, что боìльшая часть описанных политических преобразований являлась результатом либо стимулированной в условиях войны трансформации, либо заимствований, творчески переработанных адыгами применительно к реалиям воюющей Черкесии. В ситуации борьбы за выживание даже логика демократических преобразований, начавшихся в конце XVIII в. как спонтанный процесс, диктовалась уже внешними факторами.
Благодаря целому ряду весьма радикальных реформ, независимой Черкесии удалось несколько оттянуть неизбежный финал Кавказской войны. Однако продолжающиеся широкомасштабные боевые действия при многократном перевесе российской стороны не позволили в полной мере реализовать потенциал этих многообещающих преобразований — судьба Черкесии, а вместе с ней и самобытной адыгской культуры, была окончательно предрешена.
Сама концепция политической культуры сформировалась в недрах западной политической науки (впрочем, как и весь терминологический понятийный аппарат ПК), изначально ориентированной исключительно на политическую практику. По сей день политическая культура остается концепцией, отражающей в основном реалии западного общества, причем на определенной стадии его развития. Ввиду этого политологи достаточно редко обращаются к изучению докапиталистических обществ, в то время как для этнологов предметом исследования являются именно традиционные культуры.
По мнению специалиста в области политической антропологии Л.Е. Куббеля, основным отличием точки зрения политологов от этнологического подхода является рассмотрение первыми политической культуры как явления, принадлежащего “к политической системе, а не к культуре общества в целом как самостоятельной сфере исследования”, в то время как в рамках интересующей нас темы “более перспективным оказывается иной аспект проблемы: исследование политической культуры в качестве составной части культуры” конкретного этноса.
В этом случае ПК оказывается структурным элементом соционормативной подсистемы культуры, занимающимся рассмотрением представлений о власти у конкретного этноса и складывающихся в соответствии с ними отношений властвования и политических институтов (учитывая иной вариант названия данной подсистемы — социоинститутная).
Подобно тому, как культуру любого конкретного этноса можно представить как результат взаимодействия элитарной и народной культур, так же и в сфере самой ПК вполне закономерно выделение по тому же принципу двух политических субкультур. При этом все структурные элементы политической культуры, тенденции их трансформации будут зависеть от соотношения традиций, присущих каждой из данных субкультур. В частности, для Западной Черкесии это явление выразилось в образовании и существовании до конца Кавказской войны двух обществ (т.н. “аристократического” и “демократического”), грань между которыми пролегла именно по степени преобладания элитарных или народных политических традиций.
Яркой иллюстрацией и результатом подобных процессов являлся, в частности, комплекс представлений о лидерстве, занимавший важнейшее место в структуре ПК западных адыгов.
Всемерная военизация образа жизни обусловила то исключительно высокое место, которое в сознании всех адыгов (независимо от происхождения) занимал образ воина, защитника родной земли, наездника. Этот стереотип, закрепившийся в условиях отчуждения у общины военных функций и сосредоточения их в руках адыгского рыцарства (начиная от защиты полевого стана пахарей вплоть до организации дальних походов) привел к тому, что в диалоге элитарной культуры военного сословия и народной (массовой) культуры последняя все чаще выступала как реципиент.
Э.Х. Панеш констатирует: “Несмотря на социальную иерархию со всеми вытекающими отсюда последствиями, социальной неравноправностью, зависимостью и соподчиненностью, феодальная культура была в адыгском обществе доминирующей идеей, а рыцарский кодекс (оркъ хабзэ — М.Г.) со временем превратился в народную традицию”, тем самым оформив комплекс представлений об идеальном лидере, куда вошли: высокое социальное происхождение, личная храбрость, репутация опытного и удачливого воина, щедрость, политическая мудрость (качества, характерные для любой феодальной культуры), а также и ораторское искусство, высоко ценившееся всеми адыгами. Обязательным условием для лидера являлось и соблюдение им норм обычного права, гарантом которых он (особенно, в представлениях простолюдинов) должен был являться — достаточно вспомнить, что именно игнорирование шапсугскими дворянами Шеретлуковыми обычая покровительства явилось непосредственным поводом к социальным сдвигам в Западной Черкесии в конце XVIII в.
Возрастной показатель был вторичен по сравнению с личностным и сословным критериями и принимался во внимание при прочих равных показателях (например, при избрании “старшего князя”).
Право аристократии на политическое господство не только освящалось многовековой традицией существования сословного строя, но и поддерживалось разветвленной системой идеологических представлений. Легитимность княжеской власти прежде всего обеспечивалась политическим мифом об иноэтничном, а следовательно, изначально более высоком происхождении элиты по сравнению с основной массой населения. Согласно генеалогическим преданиям, практически все адыгские княжеские династии возводили себя к легендарному Иналу (судя по всему — реальному историческому лицу), предки которого были якобы выходцами из “Арабистана” или Египта. Аналогичными легендами оперировали и знатнейшие дворянские фамилии. Еще одним подтверждением инородности элиты были исключительно популярные среди аристократов имена с корнями “бэч”, “мырзэ”, “хьан” (в иранских и тюркских языках являвшиеся показателями высокого социального статуса) и “джэрый” (образованным от родовой фамилии крымских ханов Гиреев).
Князья, не относившиеся к “дому Инала”, также имели в своем политическом арсенале баснословные предания, соответствующие их статусу. Так, прародитель бжедугских князей — некий эпический герой-нарт был, по материалам Хан-Гирея, якобы “вскормлен орлом в его гнезде, подобно Ромулу”, а князья Кончукоко вели свою родословную от предка — медведя. Однако, невзирая на подобные впечатляющие генеалогии, и, несмотря на то, что бжедугские князья, возглавив миграцию своих соплеменников с побережья Черного моря на северные склоны Кавказского хребта, уже в силу этого имели неоспоримое право лидерства, они все же были вынуждены считаться с уже сложившейся в Закубанье социальной иерархией. Так, по историческим преданиям адыгов, зафиксированным Н. Каменевым, даже отвоевав у темиргоевских князей Болотоковых долину Псекупса, легитимными владетелями, равными другим князьям, бжедугские лидеры были признаны, только подчинив себе на правах вассала кабардинского дворянина Кошмезуко из числа “старожилов”.
Любопытно, что и высшее дворянство “демократических адыгов” в своих родословных легендах также стремилось связать свое происхождение с древнейшими фамилиями сподвижников Иналовичей: натухаевцы Шупако — с Кудинетовыми, шапсуги Абаты — с Тамбиевыми (по данным того же Н. Каменева).
Впоследствии, уже в годы Кавказской войны, генеалогии (реальные или подкоректированные) стали использоваться знатью адыгских субэтносов, номинально включенных в российскую систему управления, для получения политических дивидендов при контактировании с военным начальством. Так, адыгский политический деятель Хан-Гирей, находясь на российской службе, в 1830 г. безуспешно пытался доказать свои мнимые права на главенство среди бжедугов-хамышеевцев в силу якобы изначально более высокого статуса выходцев из Крыма (хануко) по сравнению с местными князьями.
Столь же важное значение в символике власти, наряду с генеалогическими преданиями, имели и старинные историко-героические песни, упоминание в которых тех или иных аристократических фамилий воспринималось большинством населения как неоспоримое доказательство древности их происхождения.
Авторитет лидера не являлся наследственным, а приобретался личными качествами, причем высокое происхождение еще не гарантировало соответствующего положения в обществе. Так, по мнению К.Ф. Сталя, ни один из адыгских султанов-хануко, занимавших особое место в сословной иерархии, “не получил нигде (кроме как личными качествами) влияния на судьбу общества, в котором он жил”. В то же время, уже достигнутый высокий общественный статус, постоянно не подтверждаемый убедительными примерами личных достоинств его обладателя, мог стремительно девальвироваться в глазах окружающих.
Ярким свидетельством относительной изменчивости представлений о лидерстве стали политические процессы 1790-х гг. Несмотря на давность демократических традиций у горных адыгов, с переменным успехом ведших борьбу с дворянством, к концу XVIII в. незнатные вожди у них обладали властью только на уровне родственной группы или соприсяжного братства, в то время как политическая власть была сосредоточена в руках дворянства.
Однако ввиду падения авторитета дворянства в качестве защитника народа и блюстителя закона (с ликвидацией крымской угрозы обратившего свои наезднические наклонности против соплеменников) и с приобретением вождями братств реального политического опыта и власти на уровне всей Шапсугии, произошел окончательный пересмотр всего комплекса политических представлений.
Отныне заявкой на политическое лидерство у горных адыгов являлись только личные заслуги потенциального предводителя, независимо от его социального происхождения. Дворянство постепенно вытесняется из сферы политического руководства, сохраняя за собой только главенство в военной области.
Дезавуирование власти высшего сословия, отправной точкой которого послужил “демократический переворот”, превратилось в устойчивую тенденцию, прослеживаемую в Западной Черкесии на протяжении всего периода войны. При этом в княжествах, в отличие от горных обществ, ведущим фактором становится не социальный, а религиозный — так, под воздействием исламской доктрины всеобщего равенства старшины свободного крестьянства дважды (в 1828 и 1856 гг.) на длительное время отстраняют от власти бжедугское дворянство. Наибы Шамиля окончательно подрывают авторитет дворянства, порою в качестве метода убеждения прибегая к прямому физическому насилию в отношении ранее неприкосновенной фигуры князя: так, “Хаджи-Магомет не одного князя стегнул плетью” (К.Ф. Сталь), а в 1850 г. по приговору Магомет-Амина был казнен махошевский князь Магометчерий Богорсоков. Одним из показателей утраты былого статуса высшей знатью явилось оформление матримониального союза княжеского рода Болотоковых с Магомет-Амином, по словам того же К.Ф. Сталя, воспринятое народом как явный мезальянс, “пример неслыханный неравного брака княжны с дагестанским пастухом”.
Становится очевидным, что традиционное идеологическое обоснование права на власть, к которому прибегала аристократия, идет вразрез с политическими реалиями периода войны. Так, генеалогические предания дворян “демократов”, повествовашие об иноэтничном, а стало быть, более высоком, по сравнению с основной массой населения, происхождении, уже не вызывают священного трепета, а наоборот, дают лишний повод к третированию “горсти пришельцев”. Бжедугские крестьяне откровенно потешаются над политическим мифом о воспитании прародителя их князей в гнезде орла. Постановления бжедугских же крестьян в 1828 и 1856 гг., что “всякий простолюдин (тльфекотль), убивший князя или дворянина, потеряет только свой заряд”, свидетельствуют о значительной десакрализации власти аристократии.
Другим важнейшим фактором явилась российская политика по отношению к знати. Фактор постоянного российского военного присутствия в регионе и переход князей в подданство России, лишали адыгскую знать в глазах их подданных статуса независимых правителей, обладающих политической, военной и судебной властью в полном объеме. Российская военная администрация не испытывает ни малейшего пиетета к некогда священной княжеской особе: представителей высшей аристократии захватывают в плен, подвергают аресту с целью оказания давления на их подвластных; из княжеских семей берут аманатов в качестве залога “покорности”; безо всякой компенсации, насильственно изымают находящихся под их патронатом армян и т. д.
Не спасали княжеский авторитет и военные столкновения с российскими войсками, в моменты которых на первый план выдвигались воинские таланты вождя, поскольку за конфронтацией следовало очередное замирение, подрывавшее статус политического лидера. Так, знаменитый политический деятель и военный предводитель князь Джамбулат Болотоков, в 1830 г. присягнув России, вызвал резкое недовольство абадзехов, еще недавно сражавшихся под его знаменами. Другой пример, приведенный К.Ф. Сталем — султан Каплан-Гирей, “который до 1845 года являлся главою всех волнений и глубоко был уважаем за Лабою”, тем не менее, “как только помирился, мгновенно потерял всякое влияние”.
Усиление позиций ислама сделало обязательным для лидера следование канонам новой веры и соблюдение ее обрядности (зачастую демонстративное и поверхностное). Среди политических деятелей всех уровней растет слой хаджи, а “ученость” (исламское образование) становится средством “возвыситься и управлять судьбою своего народа”, поскольку дает возможность обоснования и оправдания любых действий путем произвольного толкования Корана.
Ясное осознание адыгами необходимости поиска союзников в неравной войне с Россией предоставляло определенные политические дивиденды лицам, имевшим какие-либо дипломатические контакты с дружественными Черкесии державами, что порождало широкие возможности для разного рода политических спекуляций, действий авантюристов, самозваных посольств и османских чиновников с сомнительными полномочиями и т.д. Только внешней поддержкой османского правительства можно объяснить многолетний феномен лидерства Сефер-бея Зана, который, как отмечал Н. Карлгоф, “пользовался только влиянием, основанным на ... убеждении народа, что он имел большую силу у правительств турецкого и западных европейских держав”. Характерно наблюдение Т. Лапинского, что после его совместных действий с Сефер-беем, абадзехи упрекали Магомет-Амина, что “он не имеет такого большого значения, как Сефер-паша, которому шлют пушки и солдат”. В итоге Магомет-Амину тоже приходится прибегать к легитимизации своей власти, обращаясь к Порте, принимая “пашей” и оглашая фирманы султана.
Возможно, что с этим же связан высокий авторитет адыгов, находившихся на военной службе в Османской империи. Так, Канамат-хаджи Тлаходуков, в свое время оказавший “большое отличие в неприязненных делах турок с греками” и в 1848 г. возвратившийся в Черкесию, долгие годы пользовался громкой славой и политическим влиянием.
Многообразие интересов, расколовшее адыгское общество, не позволило появиться у адыгов лидеру общенационального масштаба. Как отмечал К.Ф. Сталь, адыги не имели “между местными старшинами ни одного человека, которому бы подчинились безропотно все черкесы. ... Зато каждый эмиссар Шамиля, человек, чуждый внутренним раздорам и соперничеству князей между собою, может сделать общее восстание и увлечь за собою всех”. Именно нейтральное положение по отношению к враждующим группировкам и внешняя поддержка позволили возложить посредническую миссию, а затем и делегировать властные полномочия совершенно посторонним в Черкесии лицам — наибу Шамиля Магомет-Амину и натухайскому князю Сефер-бею Зану (уже давно воспринимавшемуся как чисто внешняя фигура, не имеющая опоры внутри страны), невзирая на то, что они далеко не всегда вписывались в традиционные представления о лидерах (в частности, лично не участвуя в сражениях). Осознание необходимости сильной власти с целью внутренней консолидации заставляло адыгов какое-то время мириться с деспотическими методами руководства Магомет-Амина, а также забыть и о его незнатном происхождении.
“Вакуум власти”, возникший после смерти Сефер-бея и отказа Магомет-Амина от борьбы, был настолько заметен, что даже при наличии таких крупных фигур, как Хаджи-Берзек и Карабатыр Зан, некие представители Великого Меджлиса предпринимают в начале 1863 г. попытку подвигнуть осевшего в Турции Магомет-Амина на повторное “пришествие” в Черкесию, обещая ему абсолютную власть.
“История последней борьбы и гибели храбрейшего народа осталась без собственных имен” — констатирует эту ситуацию генерал Р.А. Фадеев.
Малоисследованным аспектом адыгской традиционной политической культуры является ее ярко выраженная семиотичность. Все наиболее значимые явления в политической жизни адыгов сопровождались определенными, четко оговоренными, закрепленными в традиции формами ритуального поведения. К числу таких событий относились: заключение мира и объявление войны; разбирательство территориальных и проч. конфликтов и вообще любые судебные дела, в силу своей масштабности приобретавшие политический характер; обращение с просьбой о патронате и предоставление покровительства отдельным лицам или целым феодальным кланам; отдача ребенка аталыку на воспитание и его возвращение в родительский дом; заключение феодального договора с вассалами различных рангов и др.
Вопросы, имевшие широкий общественный резонанс и касавшиеся всего аула, сельской округи, удела или княжества, решались на заседаниях представительного органа определенного уровня, прочие — в кругу только причастных к делу лиц. Все подобные мероприятия различались по сценарию, характеру произносимых речей (политической лексике). Так, в некоторых ритуалах важны были не только словесные клише, но и жесты — например, при просьбе о покровительстве формула “мыр сшъхьэ, мыр сипаIо” (вот моя голова, вот моя шапка) сопровождалась снятием головного убора. Прием дворянина на службу сопровождался ритуалом, по смысловому значению аналогичному западноевропейскому возведению в рыцари. Широко использовалось привлечение посредников — свидетелей, поручителей, доверенных лиц. К числу непременных ритуальных действий относилась и присяга (тхьарыIо).
Исключительно высокая семиотичность адыгской ТПК воплощалась и в материальных знаках власти. К числу таковых относятся знамена и литавры, по различным источникам обнаруживаемые у “знатнейших воинов высшего класса” (термин Хан-Гирея). Существовали и почетные штандарты иноземных владетелей, прежде всего, османских султанов, жаловавшиеся адыгским князьям как знак особого расположения и символ признания покровительственных отношений.
Политические представления и стереотипы, господствовавшие в адыгском обществе, реализовывались через систему властных институтов и не могли не отразиться на процессе государственного строительства.
Западная Черкесия к началу рассматриваемого периода не представляла собой единого государственного организма, являясь совокупностью суверенных политических образований, объединенных общей этнической принадлежностью и единым самоназванием, по мере необходимости вступавших в союзнические отношения, причем степень их политической консолидации во многом определялась внутренними и (особенно!) внешнеполитическими условиями.
Наиболее ярким примером подобных отношений является нереализованный проект конфедеративного содружества, в начале XIX в. предложенный темиргоевским князем Безруком Болотоковым, который, по словам Хан-Гирея, “видя возрастающую у горских племен систему их усиления, — систему, пагубную для высшего класса, вознамерился соединить все княжеские владения ... в одно целое для защищения своих земель и прав противу внешних врагов... В то же время по его плану внутреннее управление каждого владения должно было оставаться на прежних основаниях”.
Однако даже в отсутствие подобных “межгосударственных” контактов большое значение имели “частные связи” (матримониальные отношения, аталычество, патронат), в условиях Черкесии приобретавшие политический характер.
В княжествах, являвшихся, по определению В.Х. Кажарова, сословно-представительными монархиями, вплоть до конца XVIII в. законодательная власть находилась в руках двухпалатного (княжеско-дворянского) парламента (хасэ), а исполнительной властью располагал старший князь. Так, по свидетельству Хан-Гирея, на просьбу шапсугских дворян о покровительстве “старший князь хамышейский, к которому депутаты обратились, как к главе, отвечал, что князья и дворяне соберутся, переговорят между собою, обсудят их просьбу и тогда уже дадут им ответ... Князья и дворяне съехались и начали рассуждать”. Как видим, здесь старший князь Батчерий Хаджимуков воспользовался своим правом на созыв хасы, а принятое на ней решение об оказании помощи Шеретлуковым стал осуществлять, опираясь на свои права феодального владетеля (и, кстати, погиб на поле битвы, лично участвуя в сражении, согласно тогдашним представлениям о лидерстве). Судебная власть на уровне всего княжества осуществлялась дворянским судом присяжных (тхьарыIо-хасэ).
В свою очередь, общества горных адыгов (шапсугов, натухайцев и абадзехов) во второй половине XVIII в. являлись сословно-представительными республиками. Дворянство, сосредоточив в своих руках судебные полномочия, в сфере законодательства разделяло власть с тфокотлями в двухпалатном парламенте-хасэ. В условиях социального противостояния и при политическом доминировании высшего сословия во всех территориальных структурах власти, начиная от дворянской вотчины, крестьянство сделало ставку на усиление родственных объединений — соприсяжных братств (куда путем искусственного родства включались беглецы с равнины), обладавших внутренней автономией и властью, не пересекавшейся с официальными политическими структурами. Достаточно длительное сосуществование последних в итоге нашло свое оформление в параллельных структурах власти, когда, по данным Л.Я. Люлье, стали созывать аристократическое и демократическое собрания, оспаривавшие власть друг у друга.
Политический кризис завершился созданием в Шапсугии (а позже — в Натухае и Абадзехии) органов власти по типу демократической республики, выражавших интересы боìльшей части населения.
Исследования В.Х. Кажарова демонстрируют, что верховным органом страны (Хасэшхо) в этот период становится всесословный однопалатный парламент, созывавшийся по мере необходимости и выполнявший в зависимости от ситуации законодательные, распорядительные, судебные (в форме “судебного конгресса”), административные и военно-оборонительные функции. Представительными органами власти на местах стали тхарко-хас, располагавшие очень широкими полномочиями и действовавшие на уровне соприсяжного братства (как и прежде), а также “прихода” и “округа” (что являлось безусловной новацией), причем, по мнению В.Х. Кажарова, на первый план в качестве основы представительной системы постепенно выдвигаются не родственные, а территориальные объединения, в боìльшей степени приспособленные к отправлению военно-оборонительных функций.
Таковы были итоги взаимодействия двух политических субкультур (элитарной и народной), приведшего к образованию двух обществ с различной формой правления (“аристократической” и “демократической”), и таково было состояние политической культуры западно-адыгского социума к началу интенсивных контактов с Россией, когда логика развития политических процессов стала определяться уже не внутренними, а внешними аспектами — как результат взаимодействия традиционной политической культуры Западной Черкесии и иноэтничных ПК.
Ввиду нарастания экспансионистских устремлений России, происходит закономерная внешнеполитическая переориентация адыгов на Османскую империю. Религиозная общность и признание султана халифом делает адыгов более восприимчивыми к мусульманской пропаганде всеобщего равенства, которая не только становится обоснованием социальных преобразований, произошедших у горных адыгов, но и подрывает власть дворянства в княжествах.
Результатом этого явилось образование и некоторое время сосуществование в Бжедугии параллельных органов власти — при сохранении традиционной княжеско-дворянской хасы и крестьянские “мятежные старшины учредили съезды, на которых рассуждали об общественных делах” (Хан-Гирей). “Мятеж вольных земледельцев” удалось ликвидировать, но тем не менее отныне несколько расширяется представительная база законодательной власти в княжествах за счет эпизодического участия старшин фокотлей в хасе. Весьма показательно, что в середине 1850-х гг. в той же Бжедугии произошли события практически по тому же сценарию, причем противостояние аристократического и демократического собраний после вооруженного конфликта получило оформление в существовании двух независимых политических образований (1856-1859 гг.).
Заключение Адрианопольского договора и “давление извне, вызванное амбициями России“ (Дж. Лонгворт), подвигают адыгов на дальнейшие внутренние преобразования в области политических институтов. Причем центром наиболее радикальных изменений в сфере управления становятся горные, “демократические“ общества, при благоприятных внешнеполитических условиях вовлекавшие в орбиту государственного строительства и равнинные княжества, находившиеся под управлением российской администрации.
Существующая источниковая база позволяет сделать определенный вывод о наличии четкой тенденции, направленной на проведение общей политики в отношении России и координацию совместных усилий в целях обороны.
При этом степень консолидации адыгов в масштабе исторических областей достигала конфедеративного уровня, причем союзный договор фактически подтверждался на собраниях представителей, созываемых по мере необходимости, и перезаключался при вовлечении в него новых участников. Так, по данным Дж. Белла, сразу после Адрианополя была образована конфедерация 12-ти “провинций”, куда кроме адыгов (Натухай, Шапсугия, Абадзехия, Бжедугия, Темиргой, Хатукай, Махош, Бесленей), вошли также тесно связанные с ними абазины (Баракай и Башильбай) и тюркоязычные горцы (Теберда и Карачай). Символом этого политического объединения служило знамя независимости (“Санджак шериф”). Постоянным полномочным представителем этого союза в Турции был назначен Сефер-бей.
Однако дальнейшие события войны привели к фактическому распаду этого союза, поскольку российское подданство, силой оружия навязанное княжествам, в корне нарушало прежний договор “отвергать все условия, какие бы только Россия им ни предложила” (Дж. Белл). Несмотря на невозможность открытого противостояния равнинных адыгов России, они продолжали постоянные политические контакты с горцами. Так, Дж. Белл описывает приезд в Натухай авторитетнейшего бжедугского лидера, князя Пшекуя Ахеджакова для совместных консультаций в связи с деятельностью Хан-Гирея, собиравшего депутатов от адыгов, готовых засвидетельствовать свою лояльность Николаю I в ходе его предстоящего визита на Северный Кавказ.
Ядром антироссийского пакта вплоть до конца войны неизменно оставались Шапсугия и Натухай, к которым могли присоединяться Абадзехия и традиционно тяготевшая к береговым шапсугам Убыхия. В то же время параллельно общему союзу могли существовать и частные договоры — так, в 1831 г. абадзехи на совместном с бесленеевцами и махошевцами собрании (что облегчалось однотипностью структуры хасы и общностью политических представлений) связали клятвой князей последних, фактически присоединив их к союзу горных адыгов. Судя по всему, договор перезаключался и в случае переселения в горы равнинных князей, тем самым порывавших отношения с российской администрацией.
Одновременно совершенствовались и представительные органы союза, не располагавшие действенной исполнительной властью, опиравшейся только на общественное мнение. Вследствие этого отдельные общины вопреки воле большинства, в силу хозяйственных трудностей или под давлением России, вступают в торговые и даже политические отношения с военной администрацией, тем самым нарушая постановления совместных собраний. Налицо была и необходимость замены основы представительной власти с родовых формирований (оказавшихся неэффективными с точки зрения оборонительных возможностей) на территориальные. Договор (Дефтер) 1841 г. запретил какие-либо контакты с Россией и подтвердил существование военного союза, куда вошли все “демократические” образования от Натухая до границы с Абхазией. Договор был объявлен открытым для присоединения к нему равнинных княжеств, чем последние не преминули воспользоваться в ближайшее же время. Одновременно была пересмотрена и структура власти. Майкопское собрание 1841 г. учредило в Абадзехии 5 территориальных управлений (мехкеме), сосредоточивших в своих руках исполнительные и судебные полномочия, причем функции принуждения были возложены на муртазаков — своего рода земскую полицию во главе с наибом. В 1847 г. эти 5 управлений были слиты в одно общее мехкеме.
Очередным этапом политической реформы стало Адагумское собрание, проходившее с февраля 1848 г. по февраль 1849 г. Итогом его явилось оформление конфедерации шапсугов, натухайцев и абадзехов, управление которой было построено по территориальному принципу. Вся территория союза разделялась на 100-дворные участки (юнэ-из), делегировавшие своих представителей в высшие органы власти. Исполнительная власть всех уровней базировалась на вооруженных подразделениях муртазаков (полиции).
Политические преобразования, начало которым положило Адагумское собрание, были продолжены наибом Шамиля Магомет-Амином, прибывшим в Западную Черкесию в конце 1848 г. По мнению А.Ю. Чирга, Магомет-Амин “считал, что конфедеративное устройство не отвечает коренным интересам большинства населения Черкесии, и предпринял попытку создать централизованное черкесское государство”. Вся территория подвластной ему страны была разделена на округа, состоявшие из 100-дворных участков. Во главе округа — управление (мехкеме), в руках совета которого заключалась судебная и административная власть в пределах всего округа. Исполнительная власть была передана назначаемому лично Магомет-Амином начальнику мехкеме, опиравшемуся на отряд муртазаков. Высшая законодательная власть в масштабе государства принадлежала Магомет-Амину.
На протяжении 1849-1859 гг. государство Магомет-Амина то расширялось до пределов практически всего Закубанья, то возвращалось к границам Абадзехии. Вся прочая территория, не входившая в состав его теократического государства, управлялась на основе решений Адагумского собрания.
После сдачи Магомет-Амина и формальной присяги абадзехов в ноябре 1859 г., последние, оговорив по соглашению с российским командованием свою внутреннюю автономию (а фактически — независимость), вернулись к демократической форме общественного устройства без власти единоличного правителя. Власть “старшин” была настолько велика, что длительное время удерживала абадзехскую молодежь от несанкционированных военных выступлений, строго соблюдая нейтралитет согласно договору.
Однако продолжающиеся боевые действия и нарушение договора российской стороной (которую явно не устраивала уже “независимая” Абадзехия) вынудили летом 1861 г. еще остающиеся свободными Шапсугию, Абадзехию и Убыхию пойти на беспрецедентные меры по оформлению Великого Меджлиса — постоянно действующего органа власти, сочетающего законодательные, распорядительные и исполнительные функции, принявшего решение о территориальном разделении государства, в каждом из 12-ти округов которого была введена воинская повинность и налоговая система. Все эти меры и позволили военным формированиям Меджлиса вести наступательные операции и на некоторое время даже установить паритет сил. Однако продолжавшаяся еще два года полномасштабная кровопролитная война окончательно истощила силы молодого черкесского государства, прервав его поступательное развитие и “подведя трагический итог всем прогрессивным начинаниям у “демократической” группы адыгов после 1796 года” (В.Х. Кажаров).
Иной путь в сфере управления прошли равнинные княжества западных адыгов, до русско-турецкой войны 1828-1829 гг. остававшиеся суверенными политическими образованиями, поскольку во избежание обострения отношений России с Турцией, “приверженность” некоторых князей России никогда не закреплялась какими-либо договорными обязательствами. Однако уже в июне 1828 г., когда с падением Анапы судьба войны с Турцией была предрешена, а адыгское дворянство в ситуации обострения социальных противоречий нуждалось в союзнике, началось его приведение к присяге, в подтверждение которой выдавались аманаты. “Принявшие русское подданство горцы стали называться в официальных бумагах и в разговорной речи мирными черкесами” (Ф.А. Щербина).
В дальнейшем, на протяжении всего периода войны, в силу многообразных причин, население равнинных княжеств в тщетной попытке восстановления независимости неоднократно порывало связи с кордонными властями и, как правило, отселялось от линии соприкосновения. Зачастую за подобным разрывом следовало оформление политического союза с “немирными” адыгами. Прежний статус-кво восстанавливался обычно силой оружия и сопровождался очередной присягой и выдачей аманатов.
Естественно, что ввиду формального характера подданнических отношений, традиционные адыгские и российские властные институты на этом этапе практически не взаимодействовали. До конца войны так и не были найдены какие-либо приемлемые формы управления “мирными горцами”, хотя соответствующие проекты время от времени находились в стадии рассмотрения. Так, излагая в 1843 г. свои соображения по поводу подготовки очередного “Положения”, командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенант Гурко, констатируя “поверхностность” и “непрочность” российского влияния на мирных черкесов, предлагал “оставить вопрос об улучшении внутреннего управления горскими племенами” до их полного и окончательного покорения. В итоге на мирных адыгов так и не были распространены какие-либо налоги или повинности (как на всех прочих подданных императора), а российское законодательство действовало лишь частично, в уголовной сфере.
Характер взаимоотношений данной категории адыгов с российским правительством можно рассматривать как один из вариантов пресловутой системы непрямого управления (так называемое приставское управление), когда местные князья сохраняли значительную часть своих властных прерогатив, а назначенный пристав, подчинявшийся военным властям, осуществлял полицейские функции, контролируя сферу судопроизводства и надзирая за умонастроениями подопечного населения.
На деле же получалось, что пристав (а в его лице и российская администрация) имел столько власти, сколько ему были готовы делегировать адыгские князья. При этом реальное влияние пристава зачастую зависело от его личных качеств, такта и знания местных обычаев, ввиду чего он мог привлекаться в качестве посредника в решении наиболее запутанных, спорных дел.
Не располагая соответствующими средствами для исполнения служебных обязанностей в мирное время (когда, например, даже перепись “мирного” населения, как приставу Венеровскому, приходилось проводить в сопровождении войск), при обострении ситуации возможности пристава сводилось к нулю. Так, в 1848 г., в период напряженных отношений бесленеевцев с российскими властями, главный пристав закубанских народов майор Алкин получает распоряжение о “заарестовании” лидеров антироссийской партии М. Шугурова и А.-Г. Конокова, для чего полагалось выманить их “под предлогом выдачи жалованья (оба числились на российской службе — М.Г.) или билета на следование в Мекку”.
Необходимо иметь в виду, что у российских военных властей практически не было возможности осуществлять уголовное преследование “мирных” адыгов за наездничество, “подстрекательство к бунту” и укрывательство абреков из числа “немирных” (подлежащие российской юрисдикции), учитывая правовые воззрения местного населения и соответственно — маловероятность выдачи лиц, виновных в этих преступлениях. Так, в ноябре 1850 г., пристав тахтамышевских аулов и закубанских кабардинцев подполковник Соколов просит начальство выделить ему “нужное число казаков и орудия”, в случае, если командование решит арестовать за “изменнические поступки” дворян Билатова и Куденетова, формально состоящих в российском подданстве.
В периоды полной утраты контроля за “мирными” адыгами, уличив их в “явном нарушении данной ими присяги правительству”, военной администрации оставалось только “объявить их ... неприязненными ... народами и прекратив всякие с ними сношения и отпуск соли, преследовать как непокорных”.
В то же время, несмотря на всю “поверхностность” российского управления, нельзя не отметить и деформирующего воздействия колониальной политики на властные структуры равнинных княжеств.
Вмешательство России во внутренние дела Черкесии и политика поддержки лояльно настроенных лидеров развращающе действует на князей, которые при разрешении внутренних конфликтов все чаще апеллируют к российским властям. Так, уже в начале 1830-х годов создаются предпосылки к разрушению ранее стройной системы наследования звания “старшего князя”, когда младшие братья Джамбулата Болотокова, ранее его ставшие “мирными” и пытаясь заработать на этом политический капитал, “интригуют против него, желая наравне с ним пользоваться правами старшинства.” Командование все же предпочло “дать привилегии пред прочими Джембулату”, намереваясь использовать его в качестве агента влияния в других княжествах.
Еще одним следствием взаимодействия адыгской и российской ПК является “разрушение традиционных систем ограничения и контроля власти правителя”, которое антрополог Ж. Баландье относит к числу “непосредственных политических последствий колониальной ситуации”. Примером этому является предпринятая в 1835 г. попытка бжедугских князей выйти из-под юрисдикции высшего судебного органа княжества — дворянского суда, “коему подлежат и самые князья”. Главной побудительной причиной действий своих сюзеренов бжедугские дворяне назвали исключительное внимание российских властей к князьям, что “породило в них желание распространить неограниченно пределы власти, предоставленной им древними обычаями”.
Вовлечение Россией некоторых представителей высшего дворянства в различные политические структуры (и, прежде всего — армейские), приводило к усложнению самосознания адыгской аристократии, представителям которой приходилось теперь выступать в качестве не только князя, сюзерена, главы феодального рода, члена мусульманской общины, но и (при контактах с чиновниками колониальной администрации) играть роль “верноподданного Государя Императора”, офицера российской армии (главным образом, при получении жалованья), “туземного” правителя. При этом для подавляющей части населения, не всегда достаточно четко осознававшей свою включенность в сферу действия российской ПК, подобная двойственность сознания была не характерна.
В то же время число тех, кто усвоил новые стереотипы политического сознания, было немного — для адыгского дворянина, даже вынужденно покинувшего свою общину, по мнению М.В. Покровского, “крайне трудно было переключиться в совершенно новый для него мир служебно-бюрократической субординации”, имевшей мало общего с привычной ему социальной стратификацией.
Подобная “множественность социальных ролей” (термин Л.Е. Куббеля), навязанная высшему дворянству российской колониальной администрацией, в то же время являлась предметом постоянных обвинений представителей адыгской знати в двуличии, которые, “считаясь мирными, пользуются всеми выгодами, дарованными им” (в т.ч. военной защитой и торговыми льготами), при этом продолжая тайно (а в период разрыва отношений — и явно) участвовать во всех военных акциях “немирных” против кордонных линий. Хотя для равнинных княжеств, зажатых между Кубанью и “демократами”, подобная тактика политического лавирования с целью самосохранения была единственно возможной. Не случайно В.В. Лапин называет саму формулировку “мирные горцы” “трагической категорией”.
Целый комплекс вышеописанных причин, воздействовавших на политические институты равнинных княжеств, расшатал ТПК адыгов, приведя ее в состояние глубокого кризиса. В преддверии социальных потрясений адыгское дворянство пытается восстановить статус-кво в сфере ПК, оперевшись на влияние российской администрации. В итоге в 1853 г. возникает “Проект учреждения в обществах бжедугского и хатукаевского народов Суда присяжных (тгарко-ххас)”, согласно которому издавна существовавший высший судебный орган княжества ставился под контроль российской администрации и приобретал административно-полицейский характер, имея обязательства передавать в руки имперского правосудия лиц, виновных в уголовных (по меркам российской стороны) преступлениях. Проект, требовавший от всех сословий неукоснительного соблюдения феодального договора, явно не устраивал бжедугское крестьянство, настаивавшее на демократических переменах. В итоге проект был провален, что привело к длительному сосуществованию параллельных органов власти и фактическому установлению в Бжедугии демократической республики с выделением княжеско-дворянского анклава в одном ауле.
Период “окончательного покорения”, начавшийся с 1859 г., характеризовался практически полной утратой равнинными адыгами своих традиционных властных институтов. Подвергнутые беспрецедентному погрому, аулы выселялись на плоскость, где переходили под полный контроль военной администрации, уже не нуждавшейся в каких-либо марионеточных правителях.
Весьма важным, но не до конца проясненным остается вопрос о характере инноваций в политической культуре западных адыгов, имевших место в период войны. Являлись ли они прямыми заимствованиями (как это утверждают некоторые источники) или все же это была стимулированная трансформация?
Необходимость политических преобразований в Черкесии, особенно в связи с усилением экспансионистских устремлений России, вполне осознавалась лучшими умами адыгов. Однако реальные и достаточно быстрые преобразования в стране, отягощенной многовековым грузом традиций, вряд ли были возможны. Не случайно, хануко Магомет-Гирей, получивший в 1816 г. предложение турецкого султана “принять на себя начальствование над всеми закубанскими народами” (т.е. фактически стать полномочным представителем Османской империи на Северо-Западном Кавказе), был вынужден ответить отказом, сознавая нереальность перенесения традиций централизованной власти, характерной для османов, на адыгскую почву. В то же время этот незаурядный человек (политическая деятельность которого, к сожалению, недостаточно изучена) еще в первое десятилетие XIX в. явно пытался использовать опыт соседних держав (и, прежде всего — Турции) для ликвидации междоусобиц и привнесения неких элементов централизации в адыгское общество, когда, по словам Хан-Гирея, “предлагал оставить по два человека из четырех родов бжедугских князей, а остальных всех отослать в Константинополь, с тем чтобы они содержались там; таким образом, он хотел избавить бжедугское племя от лишних людей без всякого кровопролития”.
Эскалация военных действий после 1829 г. поставила на повестку дня создание политического союза западно-адыгских обществ, который и был вскоре оформлен. Однако гораздо более сложной задачей являлось совершенствование структуры управления этим политическим образованием — создание постоянно действующих органов власти, усиление власти исполнительной и перенос принципа формирования хас всех уровней с родового на территориальный. И не случайно, что именно эти вопросы находились в центре внимания английских эмиссаров — Д. Уркварта, Дж. Белла, Дж.А. Лонгворта и других, располагавших информацией о европейских системах управления и власти. Небезынтересно, что, по мнению Белла, только благодаря Д. Уркварту (Дауд-бею) у натухайских лидеров “зародилась мысль о соединении с другими обитателями горных провинций, для того, чтобы образовать одну нацию — под одним управлением и одним знаменем” и началось повсеместное приведение населения к присяге. Однако, тот же Дж. Белл отмечает, что фактическое оформление союза “двенадцати провинций” и отъезд Сефер-бея в Константинополь произошли за несколько лет до посещения Черкесии Дауд-беем в 1834 г. К тому же, поголовная присяга впервые была апробирована в начале XIX в. натухайским политическим деятелем Калеубатом Шупако, “вождем, о честности, уме, энергии и храбрости которого все отзываются с восхищением” (Дж. Белл), и в очередной раз была использована — также до Уркварта — при создании конфедерации. Иное дело, что присутствие англичан или представителей иной дружественной державы вызывало у адыгов небывалый энтузиазм и способствовало принятию более радикальных решений в политической сфере.
Говоря же о влиянии системы имамата и наибов Шамиля на политическую культуру западных адыгов, следует отметить, что первые мехкеме как постоянные органы власти были созданы еще в 1841 г. в Абадзехии, что дало повод К.Ф. Сталю заявить, что “устройство народных судов есть мысль самородная у абадзехов и делает честь способностям этого народа”. К тому же, как нам кажется, первые мехкеме, появившиеся у адыгов в 1841 г., были по своей природе гораздо ближе к кабардинским мехкеме (“духовным судам”), учрежденным в 1807 г. в рамках шариатского движения, чем к полифункциональным центрам Магомет-Амина, аналогичным по своему назначению центрам наибств в имамате Шамиля.
Н. Карлгоф отмечает, что, созывая Адагумское собрание, адыги обратились к идеям шапсугского дворянина Бесленея Абата, некогда высказывавшимся им после путешествий в Турцию и Египет — о необходимости совершенствования внутреннего управления и усиления исполнительной власти. Немаловажно, что вся эта структура власти, выстроенная применительно к местным условиям, была в готовом виде унаследована наибами Шамиля (прежде всего — Магомет-Амином) и впоследствии подверглась дальнейшей трансформации.
Ряд источников связывает с иноэтничным влиянием и создание Великого Меджлиса. Так, по данным российского командования, “мысль об образовании союза внушена черкесам владетелем Абхазии кн. Шервашидзе, которого постоянная политика состояла в том, чтобы отдалить развязку борьбы нашей с горцами”. В мемуарах В. Кельсиева содержится весьма любопытный факт, что польской политической эмиграцией в Константинополе в лице Владислава Иордана “из убыхов, абазехов, абазы, натухайцев, шапсугов..., из семи племен этого берега было предположено составить федерацию по образцу швейцарской, и для этого даже конституция швейцарская была переведена на турецкий, в руководство будущим федералистам!” Этим же автором отмечается и создание “герба” будущего союза — “три белых стрелы и семь звезд на зеленом поле”. Вряд ли стоит преувеличивать значение этих каналов воздействия на политические процессы в Черкесии: ясно, что создание Меджлиса, ставшее наивысшим достижением адыгов в политической сфере, прежде всего являлось воплощением всего накопленного за годы войны опыта на основе уже апробированной системы мегкеме.
Следует также отметить, что часто встречающиеся в источниках периода войны иноэтничные понятия из сферы политической лексики (“мехкеме”, “меджлис”, “наиб”, “мухтар”, “муртазак” и др.) создают обманчивое впечатление массового заимствования политических структур. Однако в целом ряде случаев можно говорить о восприятии только самих терминов из арабо-мусульманской культуры по соображениям престижности, но никак не самих обозначаемых ими явлений и объектов, многие из которых издавна существовали у адыгов. Примером может служить, по словам Хан-Гирея, случай, когда Хаджи-Хасан “наименовал старших князей (пщышхо — М.Г.) валиями”. К тому же следует учитывать, что вся переписка (и в т.ч. осевшая в современных архивохранилищах) велась на турецком или арабском языке, что и создает иллюзию функционирования соответствующего терминологического аппарата в адыгской среде.
Как видим, описанный выше комплекс политических представлений и властных институтов, свойственный западным адыгам, в специфических условиях Кавказской войны претерпел значительные изменения, которые были следствием как внутренней эволюции, так и сложного процесса взаимодействия традиционной политической культуры с иноэтничными ПК.
В частности, “демократический переворот” в корне изменил представления о политическом лидерстве, исключив сословный статус из числа обязательных для предводителя условий, в то время как начавшиеся боевые действия несколько усилили военную составляющую в перечне необходимых для общественного деятеля достоинств.
Значительной трансформации подверглись и политические институты западных адыгов, что проявлялось как в усилении процессов консолидации и возникновении верховных органов власти, так и в изменении основы представительной системы (с родового принципа на территориальный) и расширении ее базы. Одновременно предпринимаются попытки усиления исполнительной ветви власти, при этом органы управления характеризуются совмещением административных, судебных и военных функций.
Следует отметить, что боìльшая часть описанных политических преобразований являлась результатом либо стимулированной в условиях войны трансформации, либо заимствований, творчески переработанных адыгами применительно к реалиям воюющей Черкесии. В ситуации борьбы за выживание даже логика демократических преобразований, начавшихся в конце XVIII в. как спонтанный процесс, диктовалась уже внешними факторами.
Благодаря целому ряду весьма радикальных реформ, независимой Черкесии удалось несколько оттянуть неизбежный финал Кавказской войны. Однако продолжающиеся широкомасштабные боевые действия при многократном перевесе российской стороны не позволили в полной мере реализовать потенциал этих многообещающих преобразований — судьба Черкесии, а вместе с ней и самобытной адыгской культуры, была окончательно предрешена.
Комментарии 0