Сент-Сир и Иерусалим. Личные воспоминания.

Со времени нашего прибытия на Кипр уже говорилось об отправке Турцией огромного числа черкесских переселенцев, попросивших у Порты приюта под предлогом общности веры. Этих переселенцев описывали как диких, занимающихся разбоем людей; рассказывали, что одно черкесское поселение, размещенное на берегах Карамании, совершило там такие грабежи, что местные жители вынуждены были взяться за оружие и истребить своих неблагодарных гостей.

В придачу, эти чужеземцы должны были привнести на Кипр зародыши тифа, чумы, проказы и двадцати других болезней.

Одно лишь имя черкесов отпечатывало ужас на лице всех наших бравых островитян; поговаривали о том, чтобы переселиться после прибытия эмигрантов, отправиться в горы; самые храбрые демонстративно чистили до блеска свое оружие и обещали дорого заплатить за свою жизнь.

Все заверяли, что остров, до той поры достаточно спокойный, чтобы одинокий и ночной путешественник не имел иного оружия, кроме своего хлыста или своей палки, окажется наводненным разбойниками, опустошенным убийствами и грабежами, если только эпидемии, завезенные из Черкесии, оставят кого-нибудь, чтобы того убить или обворовать.

Полный м. Ричард покрывался зеленью и на глазах худел; его жена ежедневно являлась поплакаться к моей матери, которая насмехалась над ней, не имела возможности ее успокоить, Питер смеялся, но деланным смехом, Телесфор был недовольным, Базилаки очень тихо стонал.

Все поочередно являлись просить моего отца отвести опасность и он пообещал им, под этим давлением, сделать со своей стороны все возможное. Эти страхи не были беспочвенными, хотя и являлись преувеличенными трусостью киприотов…Тогда Мудир поклялся на Коране, именем Пророка, бородой своего отца, что отправил на бриги воды больше, чем можно было бы израсходовать за восемь дней; турецкий драгоман присовокупил свои клятвы к заверениям своего хозяина.

Но у нас было слишком много причин не доверять им! Гнусные лжецы не отправили на борт ни капли воды, что спасла бы жизнь хоть одного несчастного. Мало успокоенные лживыми клятвами Мудира, мы подошли к мостику, приказав Хусейну оттеснить толпу.

Мостик был создан из доски шириной приблизительно в два метра, положенной на балки, которые, уходя от берега, заходили, подпираемые сваями, в море на двадцать пять или тридцать метров. Он возвышался над водой где-то на метр и дабы достичь такой высоты, две ступеньки в двадцать сантиметров соединяли настил мостика с берегом. Лодки, доставившие черкесов, находились у края мостика, что, стало быть, должны были преодолеть по всей его длине несчастные, направлявшиеся на карантин. Первое, что бросилось мне в глаза при свете факелов и фонарей, что несли турецкие канониры, был крупный покойник, распростертый на мостике, лежащий лицом. Рядом проходил мужчина гигантской величины; потемки не позволяли мне различить его черты, я смог лишь приметить, покуда он медленно продвигался вперед, его коническую шапку, отделанную густым мехом, его большую накидку, украшенную рядом патронов, пересекающим грудь, и саблю, горизонтально прицепленную к животу.

Достигнув ступенек, он, на мгновение, показалось, заколебался, попытался спуститься, затем тяжело упал; пришлось его унести; у нас вырвался непроизвольный стон, ибо мы еще не привыкли к подобным сценам.

Второй устремился вперед, шатаясь подобно пьяному человеку, остановился, дабы перевести дух, затем упал, потеряв сознание, чтобы более не подняться. Затем третий, потом четвертый.

Ни один из этих людей исполинского роста, столь гордой походки, не смог спуститься по этим двум маленьким ступенькам. Мы видели как унесли три или четыре тела… Были ли они мертвы? Двое маленьких детей от десяти до двенадцати лет продвигались вперед, поддерживая один другого; на ступеньках они сели, не смея подняться и как бы ожидая помощи, что не приходила. Один солдат помог им подняться, а когда отпустил их, они покатились друг на друга на гальки. С одной из лодок на край моста выброшена бесформенная масса; будучи несколько минут неподвижной, она вскоре задвигалась и устремилась к нам, ползя по доскам; по отсутствию шапки и ее длинным волосам, мы признали в искривленном существе женщину, ползущую к карантину.

Впрочем, ни одного крика, ни стона, ни слова произнесенного этими отверженными, которые казалось, потеряли даже способность выразить свою боль и скорбь, это последнее утешение несчастных людей. Мы ушли с сердцем, глубоко опечаленным этим жутким зрелищем.

Анна пела в гостиной серенаду Шуберта. Я приблизился к окну и увидел при свете луны три брига, печально раскачивающихся на рейде.

Какая безмерность боли и горя, таящихся в этих темных массах, тихо укачиваемых душистым вечерним бризом в светящейся полосе, проложенной луной на фосфорецирующих и серебристых волнах! Какой контраст! Эта освещенная гостиная, где вибрируют радостные аккорды фортепьяно и мелодичный голос девушки, поющей об этих пошлых печалях и этих глупых отчаяниях романсов; нежная и тихая природа, а там – уродливая смерть, агония, страдание, более чудовищное, чем то, что когда-либо могли изобрести древние палачи.

Это заседание не было долгим. Речь шла об опасениях, внушенных прибытием черкесов; паша сравнил их со страхами верующего, который в чибуке, установленном у стены, полагает увидеть привидение. Турки очень боятся привидений.

Рассказывалось о всякого рода страданиях, коим эти несчастные подвергались, доктор Боталико утверждал, что голод и жажда являлись единственными бедами, которые приводили их к погибели в столь огромном числе и так как все уже были движимы состраданием, то легко пришли к согласию относительно того, чтобы всех их допустить в карантин.

Это было очень широкое строение на берегу моря, в сотни метрах от последних домов морского ведомства. Большой двор, усаженный хлопчатниками, был окружен высокой стеной, к которой прислонялись, у моря, дом, в коем проходили со вчерашнего дня наши совещания, а с двух иных сторон, одноэтажные здания с навесом, образующим в сторону двора ангар.

Хлопок, посаженный на этом дворе, являлся собственностью одного влиятельного человека, который, боясь за свой урожай и размещения черкесов на карантин, принадлежал к числу самых пылких сторонников их выдворения.

Доктор Боталико, дав нам страшное описание положения, в коем находились несчастные, высаженные на берег накануне вечером, предложил нам увидеть их.

Он сперва подвел нас к окну дома, где мы находились, выходящему на внутренний двор. Десяток людей едва волочили ноги к насосу, дабы там зачерпнуть воды.

То были самые крепкие, потому они произвели на нас то же самое впечатление, что и люди, нами увиденные накануне. Их страшная худоба, их крайняя слабость, вынуждавшая их останавливаться на каждом шагу и пытаться опереться на стены, показались мне неизбежным следствием их страданий, и мне подумалось, что они должны бы испытать необъяснимое блаженство в конце своих бед.

То были в большинстве своем огромного роста мужчины, все носящие бороду, бритоголовые, исключая лишь немногих, сохранивших прядь волос.

Наибольшее число, как я уже о том сказал, было одето в длинный серый плащ, другие имели маленькую блузу без рукавов, затянутую вокруг талии кожаным ремнем, где свисала секира или кинжал. Они имели брюки, стянутые в лодыжках, из той же ткани, что и блуза; эта ткань была то в голубые и белые клетки, то в большие цветные узоры птиц и цветов.

Эти детали могли бы показаться глупыми, но описывая их, я все еще преследуем, как в кошмаре, воспоминанием о тех или иных несчастных, коих я отмечал в массе их спутников по горю; их костюмах, их взглядах или всякой иной подробности.

Я издали увидел мужчину во всем красном, то должен был быть сеньор.

Все носили большую коническую шапку из фетра, в основании обведенную меховой обшивкой.

На женщинах были большие платья, обычно белые и затянутые на талии кожаным поясом, украшенным серебряными или из чеканной стали пластинками; поверх этих платьев своего рода туники без рукавов и спереди открытые, менее длинные, чем платья; платок покрывал голову; они не закрывали лицо вуалью подобно турчанкам. Многие имели на себе украшения и одеты были с душераздирающим великолепием для этих бедных тел, доведенных до такого состояния, что более не имевших человеческую форму. Их великолепные волосы были единственным, что осталось от их столь знаменитой красоты.

Мужчины и женщины были босиком.

Мой отец хотел увидеть их ближе и попросил доктора провести нас во внутренний двор, что он исполнил с трудом и под непременным запретом прикасаться ко всякому, имевшему контакт с черкесами. Законы карантина столь суровы, что если один из нас нарушил бы этот запрет, вынужден был бы остаться в лазарете.

Около шестидесяти человек распростерты были под ангаром и в ближайшем ко входу углу двора.

Самые отвратительные создания из сновидения, порожденного жаром, никогда не представляли убожество в таком обличье Они там находились, одни улегшиеся, другие, присевшие в позе корабля, под жгучим солнцем, на острых гальках. – То были скелеты, покрытые землистым пергаментом, суставы костей прорезывали кожу, ребра казались обнаженными.

Глаза, несоразмерно открытые и блестящие, смотрели, неподвижные и ошалевшие, рот с белыми и сжатыми зубами, на полностью вытащенных губах гримасой изображалась уродливая улыбка лица смерти. То уже не были ни мужчины, ни женщины, то не были еще даже мертвецы, так как время от времени глубокий хрип приподнимал рубище, что покрывало одно из этих существ.

Они распростертыми лежали как попало вместе с маленькими тюками, хозяйственными принадлежностями, что унесли со своих гор, надеясь найти более счастливую землю. Они были безмолвны. Лишь одна единственная женщина, лежащая на плите, с головой, повернутой к солнцу, что должно было ее обжигать, регулярными промежутками издавала маленький резкий, пронзительный, металлический вскрик, и ее большие глубокие глаза взглядом следовали за нами, а рот ее смеялся!... Совсем маленький черкес, с сияющими глазами, появился из-под большой меховой шапки, а высушенная рука маленького скелета отгоняла мух, садившихся на тусклые и стеклянные глаза мертвеца, несомненно трупа его отца.

Чуть далее малыш, абсолютно обнаженный, ел деревянной ложкой суп, что только раздали. Так как ложка была слишком тяжелой, его мать помогала ему и объединив свои усилия, время от времени отдыхая, они сумели поднести ее ко рту ребенка. Последний, присев на корточки рядом с котелком, взирая ненасытным взглядом на содержимое, показался мне одним из фантастических образов, сотворенных больным мозгом. Это был скелет, плюс – глаза.

На его маленьком оголенном и лоснящемся черепе виден был шов костей, губы исчезли, нос уменьшился до простого хрящика, разделяющего носовую полость, но челюсть ходила на своем шарнире, будучи абсолютно обнаженной, а предплечье, чьи две кости разделены были разве что прозрачной пленкой, поднимало ложку.

Где же были внутренности, ставшие местопребыванием жизни? И все же не только жизнь, но и инстинкт самосохранения существовали у этого маленького существа, которое ело!...

«Бог мой! вскрикнул мой отец, рыдая, может ли до этого доходить человеческое горе!» Жорж был мертвенно-бледен, дядя Шарль, как ошеломленный. Что до меня, у меня звенело в ушах, я почти ничего не видел. В довершение, выходя, я наткнулся на что-то, из-за чего я чуть не упал. То была нога трупа, распростертого вдоль ворот.

«Из всех здесь находящихся едва ли спасется хоть один – сказал нам доктор – возможно заботами кое-кого спасут, но это лишь при условии, если мы заполучим от турок чем накормить тех, кто еще способен есть».

И все эти несчастные были распростерты на гальках, на солнцепеке! Моя мать велела принести в карантин огромную корзину винограда, но доктор не захотел его принять, боясь, что он навредит несчастным.

Весь этот и следующий день были употреблены для высадки черкесов, коих сажали в две большие лодки, доставлявшие их к мостику карантина.

Обнаруживалось своего рода непреодолимое влечение к сценам ужаса, причинявшим тягостное чувство.

Все мы с балкона из бинокля следили за пересадкой и таким вот образом присутствовали, мой дядя, Жорж и я, при прибытии нескольких лодок.

То продолжали быть примерно те же самые удручающие сцены; мужчины, женщины, дети, существа без имени, истощенные, обессиленные, сохранявшие разве что дыхание жизни, коих выбрасывали на мостик и кои ползли к карантину. – Но в этом однообразии бед были поразительные детали.

Почти все эти несчастные вопреки тому, что в них едва сохранялась жизнь, казались привязанными к их конским доспехам, к их бедной небольшой поклаже, что они с трудом тащили, тогда как еле-еле сохраняли силы передвигаться самим. То главным образом были имевшиеся у них циновки, бараньи шкуры и орудия из железа.

Мужчины несли свои ружья, тщательно обернутые лентами; никто более не помышлял их разоружать.

С чрезвычайным состраданием со стороны турок на краю мостика были помещены кувшины с водой и оловянные кружки. Именно к этой воде и бросались все вновь высаженные. Они пили с такой жадностью, что больно было видеть. Многие не имели сил самим налить себе воду, но турецкие солдаты, руководившие высадкой, с большой человечностью помогали им.

Несколько черкесов пили на наших глазах, покуда не упали неподвижными; пришлось их унести.

Мы увидели несколько женщин, носящих одеяния, которые под их загрязненностью показались нам весьма роскошными; одна из них имела на себе большое манто из бархата небесной синевы. Она шла достаточно твердо и выглядела относительно крепкой.

То, что нас сильно удивило, это увидеть ее улыбающейся, проходя мимо турецких канониров.

Этот маленький остаток кокетства показался нам особо горестным посреди стольких страданий, среди стольких трупов.

Другая бедная женщина была выброшена на мостик, где несколько минут оставалась без признаков жизни, затем стала двигаться. Она вынуждена была оставаться на корточках в течение всей переправы в одном и том же положении, так как ее окоченевшие члены полностью отказывались ей служить. Никогда не забуду я ее взгляда, устремленного на воду. Ползя на руках, она уже достигла кувшинчика, когда безжизненно упала и была унесена, не сумев выпить.

В этой массе были немногие, еще достаточно крепкие, мужчины, помогавшие остальным высадиться и нести их тряпье. Это вызвало самое живое удовлетворение, ибо видя таковых, мы сказали друг другу: «Вот кто-то, кто выкарабкается!». Но доктор Боталико доказывал нам, что перемена климата убьет самых крепких.

То, что продолжало меня очень поражать, было отсутствие всякого вскрика, всякого стона, всякого слова.

Они шли безмолвные, подобно привидениям, держась прямо, ползя по мосту или по двое, поддерживая друг друга.

Женщины казались, в целом, менее настрадавшимися, чем мужчины; иные, спустившись с мостика, возвращались к берегу, чтобы помыть в море свою верхнюю одежду.

Она была вся ужасно загрязненная, что еще более выделяло роскошь одеяний некоторых из них; так как многие из этих несчастных были богаты и носили под своими рубищами пояса, полные золота.

Они выглядели страдающими от этой нечистоты и ищущими воды, чтобы умыться; мы увидели достаточно большое число мужчин, чуточку более крепких, чем иные, бросающихся в море, когда приблизились к берегу, и оказывающихся по пояс в воде.

На второй день, к вечеру, все переселенцы были высажены на берег.

Тысяча сто тридцать три человека достигли суши; двадцать девять умерли в лодках во время переправы с борта судов на берег. Две тысячи двести черкесских переселенцев, не считая детей до двенадцати лет, то есть по меньшей мере три тысячи человек, были посажены в Константинополе вместе с съестными припасами на пять дней. Они потратили двенадцать, чтобы достичь Родоса, где должны были быть высаженными.

Изгнанные оттуда, они вновь отправились в путь, отмечая его на море своими трупами, не имея более ни хлеба, ни воды, утоляя свою жажду лишь морской водой, что ко всем их страданиям добавила и мучения от дизентерии.

Несомненная мистерия властвует над этой вопиющей несправедливостью, которая никогда не будет раскрыта, ибо актеры и жертвы этой жуткой драмы сегодня все умерли.

Отныне речь шла лишь о том, чтобы заставить исчезнуть трупам, ибо корабли, грязные, унылые, отвратительно жалкие, именуемые нами тремя гробами, пустыми раскачивались на рейде, их трюмы были освобождены от всех человеческих существ, в них столь долго изнывавших, а их палубы – от всех лохмотьев, их загромождавших в виде темного холмика, издали заметного.

Эти лохмотья, чьи владельцы несомненно уже мертвы, теперь были свалены в кучу на маленьком пирсе, по которому прибыли черкесы.

Во время высадки на берег было много мертвых из числа этих несчастных и мы с ужасом узнали, что эти трупы были просто выброшены за борт.

Море должно было в какой-то день принести их нам на пляж.

Но это было еще не все. Вечером второго дня командир одного французского корабля, плавающего под иерусалимским флагом, заявил в консульстве, что видел, однажды, как в море выбрасывалось большое число еще живых людей. Его корабль стоял на якоре лишь в сотне метров от судов с переселенцами. Капитан австрийского корабля, тоже стоявшего на якоре близ этих судов, тоже дал вместе со всем своим экипажем такие же свидетельские показания. Он утверждал, что турецкие экипажи, выбросив в море полных жизни мужчин и женщин, бросали им веревки, за которые те цеплялись своими немощными руками, затем турки отталкивали их ударами шлюпочных крюков так, чтобы продлить их муки. «Lo facevano a juoco» (Они делали это ради развлечения), добавил он.

Оба капитана, французский и австрийский, вместе со своими собравшимися экипажами, составлявшими приблизительно пятнадцать человек, с негодованием утверждали, что видели как это зверство повторялось после каждых десяти человек.

Мой отец предупредил турецкие власти относительно того, что происходило. Последние пообещали предать суду турецких капитанов; весьма вероятно, что те были бы оправданы, если бы Провидение не возложило бы на само себя кару для этих чудовищ. Трое капитанов и три экипажа, все до единого человека, через несколько дней погибли от тифа.

Что касается черкесов, умерших в лазарете, то доктор Боталико потребовал, чтобы их захоронили глубоко и в негашеной извести; ему было сказано, что это противоречило Корану. Он потребовал тогда, чтобы их унесли далеко за город, а изначально их захоронили под стенами карантина.

Вот как это было произведено: лопатами были перемещены гальки, образовавшие слой вдоль восточной стены Карантина; в борозду, таким вот образом проложенную, были помещены один к одному трупы, затем покрыты досками, засыпанными сверху гальками.

В момент их смерти несчастные уже были доведены до состояния скелетов, иначе весь бы город был бы отравлен разложением стольких тел, сваленных у его ворот и почти открытых.

Таким вот образом была захоронена сотня черкесов. Позже, по настоятельному требованию консулов, их свалили в большие рвы, выкопанные чуть далее.

Турки, с их привычным здравомыслием, предоставили христианам все несчастия своих единоверцев; они скрытно ворчали, собирались в крепости и поговаривали разве что об общем истреблении христианского населения.

Тогда мой отец написал командиру французского регата «Стремительный», стоявшего в Бейруте.

Мудир позволил взять к себе черкесских малышей, чьи родители умерли в Карантине. В первый миг энтузиазма все турки оспаривали друг друга честь усыновить сироту, но они воспротивились тому, чтобы их забирали христиане.

По истечении нескольких дней все из числа этих бедных маленьких существ, кои еще не умерли, были вновь отправлены в Карантин теми, кто их усыновил в первом порыве горячности, затем умеренной размышлением.

Тем не менее, моей матери и французским монахиням было невозможно заполучить хоть сколько-нибудь сирот, так как они хотели самое малое, крестить их.

В первое время турки отказывались также продавать христианам великолепное оружие черкесов, позднее они его им уступили за бесценок, но я не был очень счастлив в такого рода делах, будучи всегда предубежденным к левантийцам, кои, разговаривая на греческом языке, в большей степени, чем я, были в курсе всего, что происходило.

Доктор Баталико часто являлся в дом и сообщал нам о числе умерших.

Он утверждал, что выживут немногие и дальнейший ход событий подтвердил им сказанное.

Ежедневно я ходил к Карантину дабы заполучить свою дозу смятений.

Отвратительные зрелища, с коими я в конце концов немного свыкся, имели для меня некое трудно объяснимое влечение. Иногда я был один, чаще всего с дядей Шарлем и Жоржем. Мой отец пришел лишь раз, к тому же это было случайно. Более чувствительный чем мы, он безгранично страдал от этих сцен ужаса.

Я направился на пляж, перед Карантином, туда, куда были унесены и нагромождены одни на другие ночные трупы. – Я смотрел на все эти испачканные землей и худые лица, эти остекленевшие глаза, пристально на меня смотревшие, эти конечности страшной худобы и искривленные страданием и испытал своего рода удовлетворение, вспоминая, что менее чем за восемь дней до этого простой вид гроба, в коем находился мертвец, вызывал во мне какое-то впечатление.

Я пытался представить себе дни мира и счастья всех этих бедных сломанных жизней, всех надежд, всех грез о будущем. Благородные сердца бились в этих иссушенных грудях, великодушная кровь текла в этих исхудавших конечностях, искра разума оживляла эти потускневшие глаза. Эти бедные существа были любимы, любили сами; возможно в далеком краю ждут от них вестей, возможно мысли друзей следуют за ними на морях и на новой родине, что они отправились искать, но эта родина стала лишь ямой в гальках; сами они являются лишь отвратительным объектом, от которого пытаются как можно скорее избавиться и никогда те, кто их нежно любил, не узнают, что с ними стало.

Рядом с этими бедными мертвыми телами я осознал малую цену человеческой жизни и ничтожность тех пустяков, что заставляют нас так страдать, иных баловней судьбы. Я платил мыслью, молитвой, часто слезой этим несчастным телам за урок, ими мне преподносимый.

Я умалчиваю о многих подробностях, что эти каждодневные прогулки запечатлели в моей памяти, подробности взаправду страшные, чтобы быть описанными.

Когда большое число трупов было свалено на берегу, прибыла арба, запряженная двумя маленькими быками; двое мужчин с ноздрями, запичканными ватой, забросили на нее тела. Когда похоронная погрузка завершилась, тележка направилась к краю ямы, после чего быков выпрягли, а арбу опрокинули. Трупы полетели кубарем, сталкиваясь друг с другом и упали в ров с глухим и мрачным шумом.

Когда один ров был полон, поверх его бросили несколько полных лопат земли, а рядом вскрыли другую яму.

– Однажды утром, то было через пять или шесть дней после прибытия черкесов, мы увидели плывущее в море огромное число предметов достаточно неопределенной формы.

Все закричали, что это были снова трупы. Моя мать сказала, что отправится в Никозию, если они достигнут побережья, Жорж заявил, что скорее увезет свою жену в любое место, чем позволит ей лицезреть подобные зрелища из своего окна.

Дабы не поднялась беспричинная тревога, я сел в лодку и направился вместе с Питером посмотреть, что это было. – «Черкесы! Черкесы!» – не переставал повторять лодочник, с опаской продолжая грести. Но приблизившись, мы узнали, что все эти объекты являлись всякого рода тряпьем, среди коих преобладали циновки из тростника, что были выброшены за борт бригов.

После полудня того же дня рейд был покрыт чайками. Будучи уверенным, после моей утренней инспекции, что тела черкесов еще не всплыли на поверхность воды, я предложил Питеру и Луи отправиться в лодке, чтобы вытащить птиц из моря.

Дядя Шарль пожелал участвовать в том. Преследование некоторых раненых чаек увлекло нас достаточно далеко. По пути мы подобрали маленький сундук, выкрашенный в красный цвет с неким изяществом, отделанный медью и запертый замком с резьбой. Он явно принадлежал черкесам.

Что он мог содержать в себе? Через щель выпирал маленький уголок очень высокого качества красной ткани; то было, несомненно, тряпье несчастной богатой женщины. Я умирал от желания сорвать крышку, но с нами был Луи, он очень восприимчив к лихорадке и если бы та у него появилась из-за этого рискованного предприятия, меня не упустили бы случая в том обвинить, ибо многие люди продолжали утверждать, что черкесов убил не только голод, но и тиф. Море стало неспокойным, дядя Шарль почувствовал себя больным и не советовал мне, а Питер, боясь правил карантина, не захотел взять маленький сундук к себе, так что пересилив мое страстное любопытство, я вынужден был пристать к берегу, а сундук оставить на берегу. Мой дядя спрыгнул на землю и отправился в направлении Ливадии, к востоку от Ларнаки.

Что касается нас, мы возвратились домой морем.

Лодочники, несомненно, вернулись к нашей находке, но никогда не пожелают сказать нам о том, что обнаружили в сундуке.

Дневной зной сменился прохладным бризом, полностью наполненным благоуханиями моря. Так что этим вечером мы последовали местной патриархальной и уютной привычке, расположившись на стульях у порога нашей двери. Каждый, проходя мимо, приветствовал нас, знакомые наши останавливались, дабы выкурить с нами сигарету.

Незадолго до обеда вернулся мой дядя, он был расстроен и принял лишь очень скромное участие в общем разговоре. – Он сказал нам, что возвратился с пляжа Ливадии и так как именно там я видел, как течение приносило обломки, плавающие на рейде, я понял, что он обнаружил там скверные вещи.

Действительно, когда мы остались одни, он поведал мне, что видел пляж, полностью покрытый обломками кораблекрушений и всякого рода отбросами, среди коих девять или десять трупов, наполовину разложившихся, чьи руки, ноги и головы качались по воле волн, их выталкивающих на берег, им придающих эту столь уродливую видимость жизни в смерти.

Но сдержанность моего дяди была весьма излишней, ибо на море сильное волнение продолжалось всю ночь и первые объекты, что мы заметили утром следующего дня, открыв наши окна, были пять или шесть тел, качающихся на волне в нескольких от нас метрах.

Одновременно на горизонте появился красивый фрегат, у которого мой отец потребовал помощи; час спустя он бросил якорь в середине дальности действия береговой пушки.

Тотчас турки развернули невероятную активность. Спешно были посланы люди, чтобы убрать трупы с побережья Пилы, могильщики Карантина получили приказ значительно отдалить свои рвы. Наконец были отправлены люди дабы убрать мрачные объекты, плавающие на рейде.

Эти лодки цепляли трупы за ноги к канату и тащили их длинными цепями буксиром; одна из них прошла в менее чем десяти метрах от наших окон, от коих мы приложили все усилия отдалить Луизу и Марию, самых впечатлительных в нашей семье.

Тем не менее, эти мрачные лодки не до конца исполнили свою работу; чуть позже один труп очутился у дверей Ричарда, в каких-то пятидесяти метрах от нашей. Там разгрузкой угля из лодки были заняты люди, по этому случаю по пояс находившиеся в воде.

Они бегали взад и вперед, казавшись самыми неозабоченными из людей, рядом с этим несчастным телом, на седую голову которого мальчишки бросали гальки, и которого обнюхивали собаки, выглядя сожалеющими его излишней худобой и долгим пребыванием в соленой воде, что лишало их хорошего завтрака. Оно оставалось там до вечера. Другой труп оказался чуть далее и мальчишкам дали задание потащить их за ноги, когда явились их унести.

Именно черкесы уносили в общую кучу на маленьких носилках из досок тела своих собратьев, ожидая, что другие окажут им такую же услугу. – Ничто не было более потрясающим, чем эти высокие привидения, продвигавшиеся с телом на своих плечах.

Во второй половине дня я прогулялся с моим дядей по пляжу Ливадии.

Все тела исчезли, маленькие холмики из галек указывали место их погребения. Но весь пляж был покрыт всякого рода обломками: циновками, меховыми шапками, бараньими шкурами, одеждой, деревянными принадлежностями и больше всего хлебом в колоссальном количестве. Хлебом с кораблей, чьи все пассажиры умерли или умирали в муках голода!...

Все должно было быть таинственным в этой жуткой драме.

Течение залива, делившееся на две линии ближе к середине рейда, принесло на пляжи Ситти и Ливадии в общей сложности около шестидесяти трупов. Эти тела отличались весьма странными особенностями. Некоторые были заколоты кинжалом, одно из них имело бечевку, затянутую вокруг шеи и лицо, искаженное удушением, другое было абсолютно обезглавленным. Один мужчина держал крепко обнятым маленького ребенка, с коим долгое пребывание в море и сильные волнения на нем не сумели разлучить. Кем могли быть авторы этих насильственных действий? Какова была их цель? Тщетно мы терялись в догадках по этому поводу.

В этом грешном мире всякая вещь имеет свою гротесковую сторону, какой бы жуткой она ни была.

Каждый день старухи гурьбой отправлялись в Карантин порыться в покинутом тряпье несчастных переселенцев, забирали там все, что находили для себя пристойным и, связав их в узел, старательно уносили с собой. – Эта индустрия, сперва запрещенная, приобрела значимость сразу же как пришли к убеждению, что черкесов убивали лишь голод и тяготы.

Иные отправлялись рыскать на побережье среди мертвецов, подобно стервятникам на полях сражения, и расстилали на песке, чтобы высушить перед тем как их унести, бараньи шкуры, одежды и циновки, принесенные волной.

Чрезмерная худоба черкесов отталкивала бродячих собак и даже акул, в изобилии остававшихся на рейде.

Однажды вечером, когда смертность была наибольшая в Карантине, мы услыхали поздней ночью радостные звуки нестройной музыки, раздававшейся между Мариной и Ларианой, у древнего порта. Эта музыка продолжалась и утром следующего дня, потому мы подошли к этому месту, мой дядя и я, и увидели, что та исходила из двух палаток, где многочисленная группа турецких мужчин и женщин, похоже, предавались всем излишествам радости и кутежа. Наведя справки, мы узнали, не без изумления, что таким вот образом праздновалась тройная свадьба трех турок с таким же числом черкесских женщин. Две из этих несчастных умерли на следующий день.

После прибытия «Стремительного» черкесы продолжали умирать в Карантине, но турки готовились к отплытию; погребальная служба исполнялась если не пристойно, то по меньшей мере по всем правилам и мы более не видели повторений сцен ужаса, что я попытался описать.

Тем не менее штабеля трупов на берегу моря, напротив лазарета никак не уменьшались.

Мудир подал в отставку, что избавило Жоржа от желания его задушить, а Калед-бей отправился в иной пашалык.

Дабы покончить с этими несчастными черкесами, вот в каких обстоятельствах я увидел их в последний раз.

Приблизительно через три недели после их прибытия я вышел с мессы, утром, вместе с моим отцом, моей матерью и Флавией; эти последние, видевшие до сих пор разве что мертвецов, принесенных волной, высказали желание поглядеть на живых черкесов и мы отправились в Карантин. Там стояла длинная вереница арб.

Арба, единственный местный транспорт, являет собой маленькую телегу, состоящую из основы, на которой приспосабливаются две стенки и дышло; все держится на двух колесах, сделанных из связанных штырями кусков дерева и имеющих скорее многоугольную, чем круглую форму. Эти повозки тащатся двумя быками.

Нам сказали, что переселенцев переправят в Никозию.

Многие повозки уже были загружены; на каждой из них были четверо человек. – Большая часть из них была в столь же достойной жалости состоянии, что и в день их прибытия.

Некоторые, напротив, почти поправились, среди прочих большой мальчик, казавшийся в восторге, подносил свертки каждого и кого считал в состоянии его услышать. Он жал руку всем турецким солдатам, охранявшим Карантин и поднялся в арбу с тремя тоже поправившимися женщинами.

Этим четверым казалось, что они отправляются на гулянье.

С одной арбы спустили бедную женщину, сочтя, что она не проживет и нескольких часов, но еще сохранившую силы знаками попросить, чтобы ей отдали совсем маленькую кладь, что она имела в повозке. Ее отнесли к стене Карантина на связке тряпья.

Когда все арбы были загружены, ездовые стеганули своих быков и длинная вереница повозок тронулась, трясясь, теснясь, подпрыгивая на булыжниках, сообщая самые ужасные толчки умирающим, чьи бедные головы, видно было, ударялись о дощатые стены… Все исчезло на наших глазах, позади монастыря.

У морской службы оставались лишь от десяти до двенадцати умирающих, распростертых вдоль стены Карантина, близ бедной женщины, которую на наших глазах спустили с арбы. Один мужчина подошел, приподнял тряпье, что их покрывало, толкнул их ногой и так как один из них больше совсем не двигался, приказал принести маленькие носилки, чтобы отправиться похоронить его. Вечером все последовали по тому же пути и Карантин вновь впал в привычную тишину и уединение.

Так завершился для меня этот страшный эпизод, воспоминание о котором часто нарушает мои ночи бессонницей, и ужасным подробностям которого я следовал с самым скрупулезным вниманием.

Триста сорок переселенцев отправились по пути в Никозию. Нам поведали неслыханные детали этого переезда, продолжавшегося от восьми до десяти часов. Более пятидесяти несчастных испустили дух в пути из-за трясок повозок; ездовые сделали то, что и капитаны кораблей; они выбросили тела за борт, на дорогу, где те оставались, покуда какие-нибудь путники не отнесли их в овраг и не накрыли камнями.

Два месяца спустя, в Никозии, мы встретили троих, абсолютно выздоровевших черкесов, сидевших у ворот воинской части. Они сохранили их красивый костюм и их оружие; это были великолепные мужчины.

Они никак не напоминали скелеты, кои мы столь долго лицезрели, но на их мужественных лицах царило печальное и обескураженное выражение. Какие чувства любви, какие надежды могли сохраниться у выживших в таком бедствии? Верховный священнослужитель франсисканцев Никозии, с которым мы были, сказал нам, что включая мужчин, женщин и детей, осталось от двадцати пяти до тридцати черкесов.

Если меня покинет красноречие, чтобы описать страдания этих несчастных, пусть эти очень точные цифры окажутся более сильными, чем мои слова.

Всего-навсего тридцать! это все, что осталось от трехсот сорока, покинувших Ларнаку, от тысячи ста тридцати трех, там высаженных на берег, от по меньшей мере трех тысяч, погруженных на корабли в Константинополе.

Всего-навсего тридцать! Таково было гостеприимство, что в октябре тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года Турция великодушно оказала своим храбрым и несчастным единоверцам из Черкесии! Страшная вещь! Память о черкесах похоже стерлась у местных жителей почти тотчас после их отъезда. По нашему возвращению со Святой Земли, приблизительно шесть недель после последних событий, мною поведанных, о них в Ларнаке более никто не говорил. Всякий след их присутствия исчез, за исключением нескольких ружей, что умелые греческие оружейники позаботились заполучить по блату и нескольких меховых шапок, лежавших на пляже. Морские бури выровняли холмики, возведенные над трупами, что принесло море, большие осенние дожди превратили в болото места, где были захоронены мертвецы из Карантина. Было сожжено все их тряпье и от этого многочисленного рода доблестного и сильного племени, которое после того как мужественно защищало свою землю от чужеземца, удалилось в изгнание, чтобы не видеть свое унижение, более ничего не осталось! Даже память о них не сохранится в будущем, ужас их страданий возбудит скорее отвращение, а не сострадание и если через несколько лет с удивлением обнаружится чрезмерное скопление человеческих останков, зарытых на несколько дюймов под гальками, возможно, никто не сможет сказать: «Эти останки принадлежат мужчинам, женщинам и детям, подвергнутым гонениям варварством, предпочитавшим изгнание рабству и верившим законам гостеприимства! Пусть эти останки, разбросанные по кипрскому пляжу, станут молчаливым свидетельством человеческой жестокости и отупения, пусть они до скончания времен взывают к мщению этим жестоким победителям и этим несуразным палачам! По нашему возвращению со Святой Земли исчезли также три корабля-гроба, три брига, привезшие черкесов. Заразность этих судов была такова, что от них пахло в море на расстоянии в более трех сотен метров, когда дул ветер; впрочем, там нашли несколько трупов, скрытых в балласте. Сцены ужаса, чьими свидетелями были эти суда, не должны были закончиться с отъездом черкесов. Экипажи бригов, все настигнутые тифом, высадились на берег, оставив эти корабли под присмотром одного юнги.

Об этом юнге, коему не оставили никакой шлюпки, позабыли и более чем через пятнадцать дней обнаружили на палубе одного из бригов умершим от голода. Я был бы рад, если бы мне сообщили, что эти дьявольские суда были сожжены, но я так никогда и не смог узнать, что с ними стало.

Автор перевода и предисловия К.А. Мальбахов
Художник Шаомир Гучепшоко
Компьютерная верстка К.М. Шомаховой

барон Леон де Марикур

Париж, 1868.

• черкесы
• адыги
• изгнание
• геноцид
• Турция
• Греция
• Кипр
• корабль
• эпидемия