Виток жизни
Рецензия на книгу А.Кушу "Гончарный круг"
Книгу своих рассказов и очерков «Гончарный круг» (2006) Аслан Кушу начинает с рассказа под названием «Бог золотой колесницы», продолжая и развивая тем самым обозначенную в общем заглавии мысль. Здесь следует оговориться, что присутствующий в обоих случаях образ вращающегося колеса или круга, т.е. тема вращения, подразумевающая истину о бесконечности всего сущего («бег времени»), еще не однажды встретится читателю в мыслях автора на протяжении всего повествования. Таким образом, эта философская истина по сути является сквозной, периодически подтверждаемой рассказами автора: «И крутится, не останавливаясь, жизнь, как этот гончарный круг когда-то, и каждому воздается за то, что вышло из его рук» (С. 36).
Вернемся к первому рассказу. Начальная фраза, стоящая в зачине изложения, уже обращает читателя к теме, которой он, возможно, порой боится, но всегда интересуется – к теме войны на Кавказе. Причем сегодня эта тема практически обязательна для наших авторов, что является отнюдь не результатом их криминальной увлеченности – это всего лишь жестокое требование времени. И именно первая фраза фактически создает настроение для всего повествования, ориентируя читателя на обязательный в случае с Кавказской войной пессимизм: великий воин Казбич Шеретлуко «умирал на 62 году от полученных в сражениях ран» (С. 3).
Вот и все. Мы еще ничего о нем не знаем, а он уже уходит. Но прежде чем уйти, он открывается перед нами в своих видениях рядом с другим образом – живым и ярким образом смерти. В воображении Казбича смерть – это страшный кровожадный паук, готовый к прыжку. Однако он вызывает в воине не ужас, а всего лишь любопытство и даже улыбку. И вот оно, жизненно актуальное для нас противостояние – смерть и улыбка. Тем более улыбка, в поддержку которой автор приводит доносящуюся с улицы песнь – мужское многоголосье, льющееся «так же легко и освежающе, как фонтаны Бахчисарая». Подобной метафорой автор подчеркивает живительный для героя эффект, достигаемый при помощи народного голоса. И хотя сидящие рядом именитые адыгские мужи недовольны «весельем черни» у одра предводителя, однако для умирающего Казбича, стеснявшегося славы при жизни, посвященная ему песнь сейчас ко времени и к месту.
Здесь к Казбичу приходит яркое воспоминание о старике, истосковавшемся по родине и потому целующего горы и говорящего с камнями на родном берегу, старике, явившемся таким образом воплощением патриотизма для героя. Этот старик научил Казбича, как любить родину, обязал его «жить и сражаться за то, чтобы каждый адыг мог иметь ее, а если суждено покинуть – возвращался и находил» (С. 5).
Одновременно в своих размышлениях Казбич высказывает жизненный принцип нартов, которые предпочитают «жизнь короткую иметь, но, умерев, остаться примером мужества в веках». И потому в следующем эпизоде имеет место приснившийся герою сон о том, что мужчины его рода не принимают его к себе лежачим, вне боя. Этот сон, вполне объяснимый с опорой на приведенный нартский принцип, заставляет Казбича оседлать верного коня и отправиться в путь – навстречу объекту юношеской любви и последующему бою с целым отрядом, предотвращающему беду для всех шапсугов. Зато небесная золотая колесница приняла славного воина Казбича, погибшего как подобает истинному нарту.
В другом рассказе Аслана Кушу «Агония» также главный герой – адыгский воин. Однако этот воин гораздо ближе к современности, чем предыдущий, – он уполномоченный ОГПУ 1930 года. При этом цель бытия Даурова кардинально отличается от цели бытия Казбича: если у первого это спасение соплеменников, то у второго это раскулачивание. И потому зачином повествования являются проклятия матери обираемого односельчанина, что провоцирует в Даурове «отвращение к тому, чем он руководил» (С. 14).
В следующем сюжете имеет место традиционно запрещавшийся в советской литературе эпизод спора и яростного обсуждения между сомневающимся в правоте раскулачивания Дауровым («Кем мы стали? Злодеями!», «Легче списать, чем разбираться») и уверенным в собственной позиции начальником отдела Хаджемуком: «Целые семьи в Сибирь отправляем, десятки людей – в тюрьмы. Не много ли потерь для нашего народа?». Позднее Хаджемук придет к истине самостоятельно, но его раскаяние будет поздним: «Нет, чтобы как-то помочь обиженным, найти свою третью правду, отличную от тех двух, которые столкнули мир, а я все у судьбы в заложниках сидел, палачом служил» (С. 31).
При этом находящийся в «тягостном состоянии неустроенности» Дауров учится жизненной мудрости у арестанта, которому впоследствии не сможет отказать в незаконной помощи. Совет этого человека «не занимать всю дорогу» для Даурова окажется не однажды подтвердившимся жизненным принципом, что и помогает ему оставить ОГПУ. Таким образом автор живописует невозможные ранее, но возможные сегодня и потому несколько непривычные читателю настроения в психологии «работников органов». Оказывается, и в их изображавшейся парадно реальности имели место сомнения, терзания, раскаяния и даже нарушения закона. И вновь здесь присутствует образ бесконечно вращающегося круга: «Жернова завертелись, не надейся, никто их не остановит. Общество в агонии, понимаешь, в агонии!» (С. 31).
Подобная безнадежность имеет место и в других рассказах сборника, рисующих нашу историю и современность. Так, в рассказе «Сказ о Хакаре» не менее пугающая процедура – расправа людей над лесной рощей, по сути, реализация дамоклова меча, висевшего над прибрежными адыгскими аулами, подлежавшими бессмысленному затоплению: «И вздрогнула земля левобережья, как тело человеческое, из которого вырывали сердце». Здесь автор со всей силой и интенсивностью мудрого отчаяния излагает восприятие старцем факта нашей истории с Кубанским водохранилищем. Боготворящий дубовую рощу Хакар, называя себя ее хранителем, считает себя обязанным всерьез опекать родные деревья, что делает его невольным свидетелем всего этого ужаса, воспринимаемого им как надругательство над близкими: деревья, «вывернутые из почвы, как щупальца издыхающего осьминога, казалось, жадно втягивали воздух» (С. 103). И соблюдает свою «условную присягу» старец до последнего – он один остается жить на выселяемой территории, подлежащей затоплению, черпая живительное тепло и находя душу в родных предметах, окружавших его. Наблюдая со стороны за праздничным митингом в честь сдачи рукотворного моря мудрый старик оказывается не в силах следить за затоплением. Он уходит, чтобы с радостью и характерным для его возраста оптимизмом найти на этой земле пробивающийся к жизни родник: «Если когда-нибудь люди вернутся на эту землю, он напоит их вкусной ключевой водой» (С. 115).
Тот же мотив бесконечности всего сущего воплощается в стержневом артефакте другого рассказа сборника Аслана Кушу – «Гончарный круг», давшего название всему изданию. Здесь молодой археолог Айвар, разбирая в творческом азарте древнее городище, знакомится с местным жителем – стариком Мату, который помогает ему найти средневековый гончарный круг, оказавшийся ценной научной находкой для исследователя. Но не менее ценной находкой для молодого человека оказываются мудрые слова старика, его философия жизни, изложенная в двух историях. Первая из них («Белый джин») – об алчности и грехопадении людей, укравших сокровища из могилы князя и обрекших тем самым себя на мучительное бытие и страшную смерть. Вывод из этой истории Мату приводит в мудрой поговорке: «Нет человека на белом свете, который может нанести тебе столько вреда, сколько иногда причиняешь сам» (С. 42).
Вторая рассказанная стариком история («Эхо далекой любви») содержит яркий характерный для любого времени и любой идеологии образ, знакомый и нам: «Что-то ястребиное было во всем его облике, терпеливо выжидающем свою жертву» (С. 46). Согласитесь, и сегодня есть люди, умеющие одновременно унижать бесполезного собеседника и унижаться перед полезным. Вот именно такой Джамбот и стоит в центре рассказа старика Мату, ставшим изложением о кровной мести и поводом для размышлений о ее целесообразности. И вновь здесь в устах Мату философская истина: «И крутится жизнь, как гончарный круг. И воздается каждому за вышедшее из-под его рук» (С. 56).
Фактически к той же правде приходит и герой другого рассказа Аслана Кушу Джордж Саймс, он же Рашид Апшемафов («Священный пояс Саусоруко»), мучимый ностальгией на склоне лет. Терзающий «зов далекой родины» настиг его на берегу Тихого океана и потребовал соприкосновения с чем-то родным. Подобным живительным утолением ностальгической жажды для героя становятся сказания о нартах, в каждом слове которых, «как бриллиант в обрамлении, ярко и полновесно был запечатлен дух его народа» (С. 59). В результате он отправляется на родину, которая «обрушилась на Саймса со всей неповторимостью прекрасных мгновений» (С. 64). Именно эта неповторимость и оказалась самой невыносимой для главного героя. Выяснив историю своего рода и осознав, насколько он опоздал со своим визитом, Саймс умирает: «Намиловавшись с той, которую он обожал, – с родиной, он умер легко, без особых мук» (С. 75). И вновь колесо жизни…
Такова она, философская истина, проходящая через все рассказы сборника: жизнь – это круг, все течет, все возвращается (добро – добром, зло – злом), а помнить об этом ежечасно помогает именно Аслан Кушу своей книгой, за что мы его благодарим и одновременно просим прощения за столь запоздалую реакцию.
Вернемся к первому рассказу. Начальная фраза, стоящая в зачине изложения, уже обращает читателя к теме, которой он, возможно, порой боится, но всегда интересуется – к теме войны на Кавказе. Причем сегодня эта тема практически обязательна для наших авторов, что является отнюдь не результатом их криминальной увлеченности – это всего лишь жестокое требование времени. И именно первая фраза фактически создает настроение для всего повествования, ориентируя читателя на обязательный в случае с Кавказской войной пессимизм: великий воин Казбич Шеретлуко «умирал на 62 году от полученных в сражениях ран» (С. 3).
Вот и все. Мы еще ничего о нем не знаем, а он уже уходит. Но прежде чем уйти, он открывается перед нами в своих видениях рядом с другим образом – живым и ярким образом смерти. В воображении Казбича смерть – это страшный кровожадный паук, готовый к прыжку. Однако он вызывает в воине не ужас, а всего лишь любопытство и даже улыбку. И вот оно, жизненно актуальное для нас противостояние – смерть и улыбка. Тем более улыбка, в поддержку которой автор приводит доносящуюся с улицы песнь – мужское многоголосье, льющееся «так же легко и освежающе, как фонтаны Бахчисарая». Подобной метафорой автор подчеркивает живительный для героя эффект, достигаемый при помощи народного голоса. И хотя сидящие рядом именитые адыгские мужи недовольны «весельем черни» у одра предводителя, однако для умирающего Казбича, стеснявшегося славы при жизни, посвященная ему песнь сейчас ко времени и к месту.
Здесь к Казбичу приходит яркое воспоминание о старике, истосковавшемся по родине и потому целующего горы и говорящего с камнями на родном берегу, старике, явившемся таким образом воплощением патриотизма для героя. Этот старик научил Казбича, как любить родину, обязал его «жить и сражаться за то, чтобы каждый адыг мог иметь ее, а если суждено покинуть – возвращался и находил» (С. 5).
Одновременно в своих размышлениях Казбич высказывает жизненный принцип нартов, которые предпочитают «жизнь короткую иметь, но, умерев, остаться примером мужества в веках». И потому в следующем эпизоде имеет место приснившийся герою сон о том, что мужчины его рода не принимают его к себе лежачим, вне боя. Этот сон, вполне объяснимый с опорой на приведенный нартский принцип, заставляет Казбича оседлать верного коня и отправиться в путь – навстречу объекту юношеской любви и последующему бою с целым отрядом, предотвращающему беду для всех шапсугов. Зато небесная золотая колесница приняла славного воина Казбича, погибшего как подобает истинному нарту.
В другом рассказе Аслана Кушу «Агония» также главный герой – адыгский воин. Однако этот воин гораздо ближе к современности, чем предыдущий, – он уполномоченный ОГПУ 1930 года. При этом цель бытия Даурова кардинально отличается от цели бытия Казбича: если у первого это спасение соплеменников, то у второго это раскулачивание. И потому зачином повествования являются проклятия матери обираемого односельчанина, что провоцирует в Даурове «отвращение к тому, чем он руководил» (С. 14).
В следующем сюжете имеет место традиционно запрещавшийся в советской литературе эпизод спора и яростного обсуждения между сомневающимся в правоте раскулачивания Дауровым («Кем мы стали? Злодеями!», «Легче списать, чем разбираться») и уверенным в собственной позиции начальником отдела Хаджемуком: «Целые семьи в Сибирь отправляем, десятки людей – в тюрьмы. Не много ли потерь для нашего народа?». Позднее Хаджемук придет к истине самостоятельно, но его раскаяние будет поздним: «Нет, чтобы как-то помочь обиженным, найти свою третью правду, отличную от тех двух, которые столкнули мир, а я все у судьбы в заложниках сидел, палачом служил» (С. 31).
При этом находящийся в «тягостном состоянии неустроенности» Дауров учится жизненной мудрости у арестанта, которому впоследствии не сможет отказать в незаконной помощи. Совет этого человека «не занимать всю дорогу» для Даурова окажется не однажды подтвердившимся жизненным принципом, что и помогает ему оставить ОГПУ. Таким образом автор живописует невозможные ранее, но возможные сегодня и потому несколько непривычные читателю настроения в психологии «работников органов». Оказывается, и в их изображавшейся парадно реальности имели место сомнения, терзания, раскаяния и даже нарушения закона. И вновь здесь присутствует образ бесконечно вращающегося круга: «Жернова завертелись, не надейся, никто их не остановит. Общество в агонии, понимаешь, в агонии!» (С. 31).
Подобная безнадежность имеет место и в других рассказах сборника, рисующих нашу историю и современность. Так, в рассказе «Сказ о Хакаре» не менее пугающая процедура – расправа людей над лесной рощей, по сути, реализация дамоклова меча, висевшего над прибрежными адыгскими аулами, подлежавшими бессмысленному затоплению: «И вздрогнула земля левобережья, как тело человеческое, из которого вырывали сердце». Здесь автор со всей силой и интенсивностью мудрого отчаяния излагает восприятие старцем факта нашей истории с Кубанским водохранилищем. Боготворящий дубовую рощу Хакар, называя себя ее хранителем, считает себя обязанным всерьез опекать родные деревья, что делает его невольным свидетелем всего этого ужаса, воспринимаемого им как надругательство над близкими: деревья, «вывернутые из почвы, как щупальца издыхающего осьминога, казалось, жадно втягивали воздух» (С. 103). И соблюдает свою «условную присягу» старец до последнего – он один остается жить на выселяемой территории, подлежащей затоплению, черпая живительное тепло и находя душу в родных предметах, окружавших его. Наблюдая со стороны за праздничным митингом в честь сдачи рукотворного моря мудрый старик оказывается не в силах следить за затоплением. Он уходит, чтобы с радостью и характерным для его возраста оптимизмом найти на этой земле пробивающийся к жизни родник: «Если когда-нибудь люди вернутся на эту землю, он напоит их вкусной ключевой водой» (С. 115).
Тот же мотив бесконечности всего сущего воплощается в стержневом артефакте другого рассказа сборника Аслана Кушу – «Гончарный круг», давшего название всему изданию. Здесь молодой археолог Айвар, разбирая в творческом азарте древнее городище, знакомится с местным жителем – стариком Мату, который помогает ему найти средневековый гончарный круг, оказавшийся ценной научной находкой для исследователя. Но не менее ценной находкой для молодого человека оказываются мудрые слова старика, его философия жизни, изложенная в двух историях. Первая из них («Белый джин») – об алчности и грехопадении людей, укравших сокровища из могилы князя и обрекших тем самым себя на мучительное бытие и страшную смерть. Вывод из этой истории Мату приводит в мудрой поговорке: «Нет человека на белом свете, который может нанести тебе столько вреда, сколько иногда причиняешь сам» (С. 42).
Вторая рассказанная стариком история («Эхо далекой любви») содержит яркий характерный для любого времени и любой идеологии образ, знакомый и нам: «Что-то ястребиное было во всем его облике, терпеливо выжидающем свою жертву» (С. 46). Согласитесь, и сегодня есть люди, умеющие одновременно унижать бесполезного собеседника и унижаться перед полезным. Вот именно такой Джамбот и стоит в центре рассказа старика Мату, ставшим изложением о кровной мести и поводом для размышлений о ее целесообразности. И вновь здесь в устах Мату философская истина: «И крутится жизнь, как гончарный круг. И воздается каждому за вышедшее из-под его рук» (С. 56).
Фактически к той же правде приходит и герой другого рассказа Аслана Кушу Джордж Саймс, он же Рашид Апшемафов («Священный пояс Саусоруко»), мучимый ностальгией на склоне лет. Терзающий «зов далекой родины» настиг его на берегу Тихого океана и потребовал соприкосновения с чем-то родным. Подобным живительным утолением ностальгической жажды для героя становятся сказания о нартах, в каждом слове которых, «как бриллиант в обрамлении, ярко и полновесно был запечатлен дух его народа» (С. 59). В результате он отправляется на родину, которая «обрушилась на Саймса со всей неповторимостью прекрасных мгновений» (С. 64). Именно эта неповторимость и оказалась самой невыносимой для главного героя. Выяснив историю своего рода и осознав, насколько он опоздал со своим визитом, Саймс умирает: «Намиловавшись с той, которую он обожал, – с родиной, он умер легко, без особых мук» (С. 75). И вновь колесо жизни…
Такова она, философская истина, проходящая через все рассказы сборника: жизнь – это круг, все течет, все возвращается (добро – добром, зло – злом), а помнить об этом ежечасно помогает именно Аслан Кушу своей книгой, за что мы его благодарим и одновременно просим прощения за столь запоздалую реакцию.
Комментарии 0