Сатира и лирика народных поэтов

Хабас Бештоков

Сатира и лирика народных поэтов

(Абазов Камбот, 1837 - 1900 г. г.
Агноков Адельгерий, 1851 - 1918 г. г.
Сижажев Кильчуко, 1863 - 1945 г. г.)

Эссе

В 1991 г. вышла в свет на кабардинском языке книга Заура Налоева «Корни и ветви». До этого ни только читатели, но и многие из профессиональных литераторов, включая и пишущего эти строки, имели смутное представление о сущности и формах института джегуако, о творчестве таких его служителей, которые были наделены природой поэтическим дарованием.

Понятно, что канули в Лету имена большого количества адыгских поэтов - джегуако, внесших огромный вклад в богатое народное творчество.

Сектору фольклора и литературы НИИ КБР принадлежит заслуга по идентификации творчества трех самых крупных поэтов - джегуако, наследие которых, вне всякого сомнения, является этапным в истории адыгской словесности. В чем выражается эта этапность, какими корнями творчество этих поэтов уходит в фольклор, и какими нитями оно связано с письменной литературой? Как владели народные поэты родным языком? Каковы характерологические, доминантные признаки поэтики творчества каждого из них? Каков идейно - художественный уровень сочинений этих поэтов? Есть объективно назревшая необходимость в том, чтобы мы попытались общими усилиями дать ответ на эти вопросы.

В этом эссе я предлагаю свой вариант ответа, не претендуя на знание истины в ее последней инстанции.

Известно, что первая треть двадцатого века была заполнена чрезвычайно активным социально - политическим и культурным строительством.

Было не до творчества джегуако - поэтов. А когда руки научных работников дошли до него, классовый принцип в оценке народного творчества встал стеной между сохранившимся в памяти народа творчеством джегуако - поэтов и советскими фольклористами.

Вот как пишет об этом известный культуролог и писатель З.М. Налоев:

«В один из погожих дней лета 1957 г. бухгалтер Хусен Иванов принес в наш институт книгу фольклорных материалов, собранных им самим.

В секторе нас было двое - Адальби Дадов и я. Мы просмотрели материалы - и среди них оказалось несколько стихотворений под фамилией Агноков Лаша. Это имя мне мало что говорило. Вероятно, Дадов был наслышан о нем, и, отодвинув рукой стихи Агнокова, сказал: это нам не нужно. Он был джегуако князей и уорков, а мы же собираем фольклор трудящихся.

Я попытался заступиться за Иванова, однако, Дадов был не из тех, кто отступает. Сказанное им становилось законом, поскольку фольклорной комиссией руководил он. Переступив решение руководителя сектора (вероятно, это произошло за пределами кабинета Б.Х.) я сказат Хусену: за все последствия отвечу я. Ты приноси нам все, что принадлежит Агнокову и все записи, имеющие отношение к его житью - бытью.

- Зачем же приносить, если не будут покупать?
- Если институт не будет покупать, я буду из своего кармана оплачивать тебе... Это были слова молодости. У меня не было тогда такой зарплаты»

Сектору фольклора и литературы института все же удалось собрать и сохранить часть творчества трех последних джегуако Кабарды.

Обедневший дворянин по происхождению, не чуравшийся крестьянского труда, Камбот Абазов был джегуако по складу характера, по призванию. Судя по его образу жизни и по творчеству - ему нравилось быть джегуако.

Однако со временем своего рождения ему вряд ли повезло. Он родился через пятнадцать лет после установления царской администрации в Кабарде.

Разгоралось пламя войны в Западной Черкессии, в Дагестане и Чечне. В разгромленной карательными экспедициями Кабарде возникали крестьянские восстания.

В год рождения Камбота Абазова на его родине - в малой Кабарде «вспыхнуло восстание против гнета князей Бековичей - Черкасских.

В 1838 г. началось крупное крестьянское восстание под предводительством Дамалея Карданова.

Оно было направлено против владельцев и военной политики царизма»

Вся жизнь К. Абазова прошла в эпоху крутого слома всего социально -политического и общественного уклада Кабарды, выработанного веками. И самое, может быть, страшное - начало мухаджирства - трагедии безысходности, порожденной трагедией войны. Что происходило в душах людей того времени? Как оно аукнулось в народном творчестве?

«Джегуако, к которым враждебно относились имперские порядки и религия мулл, ускоренно сходили с исторической сцены»

Сходя со сцены, они, джегуако, запечатлели трагизм своей эпохи, печаль родного народа. Именно в этом народность их творчества, его непреходящая историко - культурная ценность.

Поэзию рождают и радость и боль. Глубокой болью за своих близких, за родной народ, озабоченностью его туманным будущим продиктовано это стихотворение К. Абазова.

Жалоба Камбота.

Желающий мне зла пусть родится (еще раз) в такое время, как наше,
Пусть свершится так, чтобы жена царя больше не рожала.
Парней - наездников в казаков перевоспитывают,
От старших осталось одно мудрое изреченье (?).
Беспрерывно проносятся семь машин (состав грузового поезда).
Когда он проносится борода седеет на обеих щеках,
Дает гудки, заставляя плакать просыпающихся ребят.
За полгода очищают от леса склон горы (вырубают, увозят)
У того, кто не огораживается, отбирают одного быка из двух в упряжке.
Не поспевает наша жизнь, чтобы мы оставались дворянами.
Писарю нашему несут поочередно по курице.
Тот кому выделяют надел земли пьет чай с сахаром (т.е. ему легче жить)
Наши животы набиты третьесортной густой махсымой (бузой).
Новый старшина, появляясь к нам, (криводушничает) фальшивит.
Когда приносят (повестку) извещение - желающих идти не оказывается.
Перейдя за Терек подрабатываем по два - три рубля,
То, что приносим отдаем на подать.
Если не вложишь в руки (деньги) барана на убой не получишь.
Ботщея маленького жители на загривке у земли ютитесь.

(Это стихотворение было записано Хусеном Ивановым через 58 лет после смерти автора. Информатор Хатиб Унагасов, которому было 92 г.)

Время безжалостно расставляет акценты. И народ сам решает, кто стал его народным поэтом, а кто не успел.

У иного читателя может возникнуть вопрос: а чем собственно все это взаимосвязано, если даже на кабардинском звучит идеально?

Ответ прост.

Все эти детали стихотворения (песенного текста) - жена царя, наездник, которого превращают в казака, семь машин (вагоны) и гудок, борода, седеющая на обеих щеках, вздрагивающие от гудков мальчики (поколение будущего), за полгода вырубленный лес, полное отсутствие возможности оставаться кабардинским аристократом, и «очередные курицы» для писаря - детали на различных плоскостях - бытовой, социальной, этнической, политической - пронизаны единой и цепкой нитью антиколониальной мысли. И трудно сказать - какая из деталей наполнена большей художественной содержательностью.

Найти в нашей словесности хотя бы еще одно произведение, в котором так полно и с такой тоской была бы схвачена атмосфера того чрезвычайно тяжелого для адыгского этноса и всего Северного Кавказа периода вряд ли возможно.

Потому что такие не были нужны «соскребателям фольклора для трудящихся». И не только им. Дворянин, крестьянин и джегуако в одном лице - К. Абазов остро чувствовал трагические тяготы своего времени и ясно осознавал народную и свою участь в контексте эпохи смуты.

Сын трагического периода и поэт трагического таланта К. Абазов своим «песенным словом» (С.А. Есенин) четко и мужественно засвидетельствовал печальнейший лейтмотив своей эпохи.

Этого не мало для того, чтобы остаться навсегда почитаемым поэтом своего народа. На всем его творчестве лежит графически четкая печать глубокой хандры.

Хандра ниоткуда, Хандра никуда. Когда не от худа, И не от добра.
(П. Верлен, перевод Б. Пастернака)

У Верлена - «не от худа». У К.Абазова - от колониального и социального худа, зла.

От худа, что крестьянство, притеснено, малоземельно, плохо обустроено. От худа, что социальная почва уходит из под ног кабардинского дворянства, даже таких его представителей, которые стойко держались русской ориентации. От худа, что институт джегуако разрушается прямо на глазах. И не случайно К. Абазов мечется между двумя занятиями -крестьянским трудом и творчеством джегуако.

Стихотворение «Спор дерева» состоит из 86 строк (43 парных). Оно написано как исповедь древесного рода (отчет его различных пород) перед не очень благодарным человеком.

Древесный мир совещается, а душа повествует,
Недовольство (претензии) дерева изложу я.
Расцветаю я грушевым деревом, В годы лихолетья спасаю я вас.
Если выпускают стрелу — я лук, Когда делают сито - я ободок.

Таких перечислений в стихотворении не мало и оно перенасыщено множеством информации, которые могут быть полезны не только для сельского жителя, но и для тех, чья деятельность непосредственно связана с лесом, с обработкой древесного материала вообще. Высокогорный клен сообщает, что именно из него делают ярмо для быка. Вяз тоже хочет, чтобы мы знали: обод колеса брички изготавливают из него.

Перечислив названия двух десятков орудий труда и домашней утвари, изготавливаемых из древесных пород, дерево (древесный мир) заключает свой стихотворный (исповедальный) монолог. Обидно мне, неловко мне, Каким бы не был я полезным, В итоге - меня сжигают.

«Дерево, которое не щадит человек, взявший от него всю возможную пользу, сравнить можно не с лошадью или быком и не с инструментами, а с рабом, подневольным работником», пишет З.М. Налоев.

Думаю, что такое сугубо классовое истолкование этого текста грешит категоричностью. Скорее всего речь ведется о человеческой неблагодарности вообще. А сегодня, пожалуй, самым верным прочтением этого произведения будет - экологическое.

Во всяком случае, за древесным голосом видна тень страждущего, рефлектирующего человека: почему все должно кончаться огнем? Вопрос глобально актуальный.

К большим удачам К. Абазова следует отнести и сатирическое стихотворение «Песнь о трех крысах». («Дзыгъуэжьищым я пшыналъэ»).

Слово «пшыналъэ» в кабардинском языке имеет как минимум два смысла.

а). Песнь (Песнь о Бадыноко, песнь о Роланде);

б). Мелодия, мотив.

В первом случае слово тяготеет (по терминологии российской журналистики 18 века) к высокому штилю.

Уже одно то, что в заголовке стихотворения о «подвигах» крыс есть намек на эпический подвиг - убедительная заявка на сатиру. И повествование вполне соответствует этой заявке.

Если при чтении «древесной жалобы» на ум приходят «Труды и дни» Гесиода (при всей разномасштабности поэтов и литератур), то «Песнь о трех крысах» сразу будит в памяти древнегреческий сатирический эпос «Батрохомиомахию» (война лягушек и мышей), которая создавалась как пародия на «Илиаду».

Разномастные, орайда, три крысы! три крысы, орайда, повадились к нам, А зубы у них, орайда, мечи стальные...

Они съедают кувшин масла и уходят в норы под навесом, вконец, доведя некоего Казия, их преследователя, до ярости. Он ставит капкан, в который попадает одна из крыс. Ей отрубили хвост, выкололи глаза и отпустили в качестве вестовой.

В одном из сказаний цикла о Бадыноко он «хорошо обработав», -отпускает изуродованного чинта к своим: покажи вашим, что с ними будет. Изувеченная крыса возвращается к своим и рассказывает мышиному роду что с ней сталось. Посовещавшись, крысы приходят к мудрому решению: здесь нам нечего больше делать, уходим. Крысы переходят во владения соседей и наносят им тоже не меньше вреда.

Заскакивают в разостланные постели,
Будят спящих детей,
И уходят, орайда, в чердаки...
Дырявят, орайда, потолки,
Перегрызают сухие веревки.
Если бы ты, Казий, избавил нас от них,
Мы козла своего зарезали б в честь тебя!

Это стихотворение можно понимать как социальную сатиру или просто как бытовую сатирическую зарисовку.

Если иметь ввиду, что война с крысами не завершена и к Казию обращаются с убедительной просьбой избавить от них, то чаша весов склоняется к точке зрения З.М. Налоева: он считает это произведение «социальной сатирой, написанной эзоповым языком».

Нетрудно заметить: «Песнь о трех крысах» произведение более цельное и более экспрессивное, я бы сказал игриво - озорное в сравнении с предыдущим. «Песнь о трех крысах» - стихотворный рассказ с завязкой, с динамикой быстро сменяющихся кадров и ситуаций, с трагикомической развязкой: дети разбужены, женщины разбежались, а торжествующая крысиная братия на чердаке (высокое положение).

Камбот Абазов не мог не знать нартские сказания. Я далек от мысли, что ему хотелось заниматься их травестированием. В грустный период истории его народа, когда естественнее возникали песни - плачи и было уже не до героики, судя по всему, нартовские (не называемые в сатире) герои и мотивы всплывали из подсознания поэта и Казий поступал с крысой, как Бадыноко с поверженным чинтом. То есть мы имеем пример того, как сознание и подсознание поэта борются с оккупацией, с гнетом, с несправедливостью: ведь крысиная песнь завершается надеждой, что Казий сумеет. (Нельзя анализировать литературу в отрыве от истории). Другая сатирическая зарисовка Абазова - «Камбот смеется над коллегами -косарями» крепко привязана к быту. Возникновение джегуаковской песни либо иной импровизации в связи с событием, со случаем, имевшим место в жизни, в момент проведения какого - либо игрища было явлением обыденным и повсеместным на всей адыгской земле. Случай, который дал толчок появлению этой сатиры Камбота известен. Он с группой косарей отправился на сенокос. Поставили шалаш, там где густо росла патын -трава, разделали козла во благо пищеварения и начали работать. Однако не сложился коллектив, рассердились его члены. И джегуако моментально воспользовался всеми возможностями своего второго ремесла. Он обрушился на косарей целой инвективой, в которой достаточно уничижительно и грубо характеризует своих коллег по несложившемуся сенокосному отряду.

Приравниваемый к женщине ваш лидер - герой
Этлухов сын, Джамо!
Адрахмон же - откормленный медведь,
Жамботу не идет впрок что он съедает.
Не в ладах с намысом (уважением) Этлухов Джамо.

Наградив, таким образом, своих коллег - косарей Камбот уходит от них и идет заниматься делом джегуако.

«Эта песня осмеивает многих. Но те, кого она осмеивает не были такими бесполезными и неуклюжими. Они были обычными людьми. Но задумав отправиться в джегуаковский вояж, Камбот спровоцировал инцидент, сочинил на коллег это и ушел от них».1

Искать в этой вещи поэзию трудно, да и не следует. В ней мало эстетики да и этика смущает даже учитывая то обстоятельство, что адыгские джегуако давали своему языку достаточно большую свободу, особенно на различных игрищах, на свадьбах.

Это стихотворение в сравнении с предыдущими явно проигрывает. Очень легко проиллюстрировать это и на плоскости поэтики: большие перепады (сбои) в ритмической организации двустиший и строк. Откровенно слабая рифмовка. Судя по всему с годами произошла «не - абазовская редактура» абазовского (безусловно) текста. Характерологическая черта этого произведения почти полное отсутствие троп.

Вообще творчество Абазова не отличается метафорическим богатством. По этому показателю он уступает не только каскадно -метафоричному А. Агнокову, но и его младшему собрату К. Сижажеву.

Кильчуко Сижажев всю жизнь сочетал джегуаковское творчество с любой работой, какую ему приходилось выполнять для прокормления семьи. «Песня о Цукокуй» К. Сижажева и по фабульной и по жанровой специфике родственна выше проанализированному песенному тексту К. Абазова.

В молодости К. Сижажев вынужден был батрачить в Ашабове (с. Малка). Однажды, когда пришла пора отправиться на Зольские пастбища, Аговы обратились к Кильчуко с просьбой взять с собой их младшего брата -Цукокуй: вряд ли он много заработает, но научить его работать надо. Судя по всем информациям, которыми текст снабжает читателя, наказ братьев Аговых оказался трудновыполнимым. Хороший работник из Цукокуй не получился, но заработал он живую, острую, игривую сатиру, которая спустя несколько десятилетий попала в академическое издание «Кабардинский фольклор», вышедший в 1936г. (Привожу свой подстрочник)

В семи строфах твою песню я начинаю,
Твой напарник - пастух, пересмешник, поет о тебе.
Посылаю я тебя за дровами,
И ты тратишь на эту поездку три дня и три ночи.
Ой, на четвертую ночь ты отправляешься в обратный путь.
И как только доехал до Зольского бугра,
Опрокидывается бричка, в которой сидишь,
И скатываешься ты по глиняному отвесу, Цукокуй.
(Подстрочник)

Сделаем небольшое отступление и сравним эту сатиру с предыдущей Абазовской. В ней конфликт не носит производственного характера. Если принять версию З.М. Налоева, источник конфликта - характер самого обличителя - джегуако, его душевная раздвоенность; другими словами, его желание бросить «все это» и идти в народ заниматься джегуаковским творчеством.

Принимая такую точку зрения, мы не должны забывать, что могли быть и другие причины размолвки джегуако с одной стороны и группой крестьян косарей с другой. «Дела давно минувших дней».

Чтобы в одну команду собралось столько косарей с несимпатичными чертами - читатель (слушатель) в это не верит. В итоге - нет убедительного сатирического образа косарей. То есть мы имеем дело с псевдосатирой, в которой за каждой агрессивной фразой маячит фигура очень раздраженного сочинителя. А его раздражало многое: об этом говорилось выше.

В сатирической песне Сижажева о Цукокуй нет и намека на агрессивное начало по отношению к объекту, т.е. к герою.

В сатире Абазова самому джегуако, по всей вероятности, не очень хотелось работать. (Классический джегуако занимается только своим делом).

В песне о Цукокуй джегуако (К. Сижажев) не только работает, но делает многое, чтобы научить работать своего подопечного, очень неорганизованного напарника. Однако, наставническая миссия джегуако в данном случае почти обречена. Именно понимание этого дает зеленый свет спокойно - игривому сатирическому вхождению таланта К. Сижажева в оригинальную, в чем - то даже занимательную сущность характера лентяя Цукокуй. И в итоге мы получаем живой образ, объект сатиры.

Нет ни одного народа, во всяком случае, в близлежащих к нам регионах, этика которого поощряла бы лень. Этика джегуако в этой сатире -этика народная, традиционно адыгская. Песня, которая быстро распространилась по селу, задела самолюбие Аговых и они пришли к автору на разборку.

«В ходе беседы песнопевца и братьев Аговых, сам Цукокуй, видимо, человек с юмором, засвидетельствовал, что все недоработки и казусы, о которых поется в песне, имели место в действительности. Тогда старшие братья пошли на мировую, попросив поэта изменить рефрен, т.е. убрать строки, в которых звучала их фамилия»

Мне представляется интересным следующий вывод, который напрашивается из сравнения произведений К. Абазова и К. Сижажева.

Сатира о Цукокуй и без комментария может существовать как понятное, легко читаемое поэтическое произведение. Текст же Абазова, не прокомментированный информаторами и фольклористами, останется туманной загадкой даже для хорошо подготовленного читателя.

Насколько жизнеспособен текст джегуаковской песни (или иной любой импровизации) оставаться понятным и интересным для слушателя (читателя), не знающего об обстоятельствах, послуживших ее рождению, настолько он продвинут к письменной литературе.

Чуть позже, ознакомившись с творчеством Адельгерия Агнокова, мы окончательно убедимся, что адыгские поэты института джегуако (осознанно или нет) давно готовили почву для зарождения национальной письменной литературы; более того их лучшие произведения уже сегодня воспринимаются как существенная веха в истории кабардинской литературы.

Ведь национальная литература это не только литеры и письмо, а прежде всего национальный язык, способный выражать, изображать, отображать, обрисовать и т.д.

Кто больше, чем поэты института джегуако сделали для выявления и развития изобразительно - пластических возможностей нашего языка? Я имею ввиду не только К. Абазова, А Агнокова и К Сижажева, но и тех, кто им предшествовал.

Самую серьезную, собственно письменную попытку, «освободить звуки из родной безначальной стихии» (А. Блок) предпринял Казий Атажукин, издавший в Тифлисе в 1864 г. первую книгу на кабардинском языке. И попытка была более чем удачной.

Однако, воздавая должное замечательному сыну Кабарды К. Атажукину и другим, при написании истории литературы мы не должны забывать: в процессе этнического фронтального продвижения к национальной письменной литературе подлинные (и мнимые) просветители не были одиноки. Груз этого процесса несли на своих плечах их выдающиеся современники К. Абазов и А Агноков.

Однако ни богатейший джегуако - поэтический язык ни собственно письменное творчество на нашем родном языке не были нужны царизму. А что было ему нужно - неотразимо убедительно изложено в «Жалобе Камбота».

* * *

Сатирическое и лирическое тесно сплетено в творчестве трех поэтов -джегуако. По синтезу сатирического и лирического родственнее друг другу самый старший из них и самый младший - К. Абазов и К. Сижажев. Исключительная глубина лиризма в творчестве А. Агнокова делает его фигурой знаковой в истории нашей словесности.

В стихотворениях (песенных текстах) К. Сижажева нет того безысходного трагизма, которым отмечено творчество К. Абазова.

Стихи (импровизации) К. Сижажева так и искрятся озорством, виртуозными насмешками и каламбурами, которыми поэт жонглирует с большим искусством.

В жанре бытовой сатиры и юмора К. Сижажев чувствовал себя как рыба в воде. Из девятнадцати произведений К. Сижажева, опубликованных в книге «Корни и ветви», одиннадцать могут быть охарактеризованы как сатирические. Читая их, вспоминаешь определение (пусть не очень убедительное) которое дают поэзии: лучший порядок лучших слов. Таковы: «Сатира на ашабовцев», «Слеп и тот, кто слепых сотворил», «Жалоба», «Сатира на тех, кого козел напугал», «Печальная старость» и др.

Все они за исключением «Печальной старости» - стихи конца 19-го начала 20 - го веков. «В те времена женились поздно. Сколотить на калым было не просто. Кильчуко было около 30 лет, когда он женился» Другими словами, это случилось в 1896 г. (год рождения плюс тридцать лет).

«Когда он первый раз послал сватов, родственники девушки потребовали большой калым. Он обиделся и сочинил песню»

Сатира на ашабовцев.
Ашабовцы пашете палками,
Седлаете своих волов.
Груз у вас таскают ваши снохи,
У невесток ваших - сердца мужские.
Старец у вас носит воду,
Вечно толочет (просо) ваше старушка.
Пасту свою вы недожариваете.
Та, в чьей руке иголка свистит
(проворно работает) ваша девушка,
Кто кареглаза и с игривым взглядом -
Эта ваша дочь.
А калым ваш заставляет хвататься за кинжал.
(Подстрочник)

Стихотворение это не могло быть сочинено позже 1896 г., поскольку поэт в том году женился на той, из - за которой хватался за кинжал. И прожили они в согласии полвека.

У известного русского поэта К.Н. Батюшкова есть выражение, о котором помнить полезно всякому пишущему человеку: пиши, как живешь, живи, как пишешь. У К. Сижажева в дореволюционное время, точнее, до начала строительства социализма, все получалось именно так. (Лишь потом -в ходе «бурного строительства» - он превратился в дежурного стихоплета. Известно, что эту участь разделили с ним тысячи литераторов великой и многоязычной советской империи). О том, что дореволюционное крестьянство жило бедно, трудно известно всем: постарались, может быть, даже и перестарались историография и литература.

Но так емко, лаконично, изящно и убедительно сказать об этой бедности, как это сделал К. Сижажев, удалось немногим. Дочь К. Сижажева, Хакурина Догова 19.XI.1974 г. рассказывала З.М. Налоеву: «До революции мой отец находился на караульной службе. Как - то вечером к нам пришел его сослуживец и стал ждать его. Мама тоже пристала к отцу, что - то требуя от него, а он не соглашался... И тут же мой дядя Таркан, который больной лежал в постели, попросил отца: пожалуйста, сходи на ферму и принеси мне кислого молока. Кильчуко вспылил и выпалил».

Жалоба.

Если эта весенняя распутица,
Этот капризный больной,
Если этот год без сенажа,
Это занятие - караулить (не имея лошади)
Если эта трава, не желающая расти,
Эта крикливая жена,
Если эта половинка яйца
И три половинки чурека -
Если я все это выдержу
И апрель меня не унесет (не сыграю в ящик)
И вступлю в май,
Я устрою пиршество как благодарность Богу.
(Подстрочник).

Когда он закончил читать, Таркан сказал: ради Бога, не надо мне твоего кислого молока, дай мне еще раз послушать эти стихи. Но отец молча сразу ушел на ферму» Это жалоба в оригинале звучит как мольба, и звучит по кабардински изумительно.

Чрезвычайно содержательна фраза, которую в ходе словесной перепалки бросила жена Кильчука.

«Отечества (края) мужчина, ты, а не семьи». К. Сижажев был не только прекрасный джегуако - импровизатор, но и чудесный семьянин. Однако права и она: настоящий джегуако (любой подлинный поэт) прежде всего мужчина, принадлежащий интересам родного народа, родины. Именно так и понимал роль и назначение поэта А. Блок.

Можно с уверенностью утверждать, что в своих песенных текстах и различных импровизациях наши поэты убедительно и искренне запечатлели чувствования и умонастроения широких масс кабардинского крестьянства (а, значит, и народа) девятнадцатого и начала двадцатого веков.

Они не только запечатлевали и выражали, они открыто боролись доступными им средствами со всякого рода проявлением зла -несправедливостью, рвачеством, невежеством, религиозным фанатизмом.

«В годы, когда Клишбиев развернул кампанию по борьбе с конокрадством, Кильчуко включился в нее и стал работать в ночной суене караула. Им (сторожам) выдавал зарплату некий Адельгерий Астемиров. Он решил прикарманить годовую зарплату Сижажева и начал оттягивать под разными предлогами ее выплату. Потерявший надежду на получение своих денег Сижажев сочинил песню на Астемирова, поехал в город с Казиевым Мамишей (джегуако из группы Кильчуко). Они присели в харчевне, взяли бутылку водки и стали распевать песню:

... Моя кобыла мягко ступает, Ходьбою в Нальчик я проторил тропу. У твоей квартирной хозяйки лицо конопатое, Тот у кого совесть (лицо) черна, Прикарманил мою зарплату.
(подстрочник)

Когда Астемирову доложили об этом, он распорядился, чтобы привели к нему джегуако и попытался напугать его. Сижажев ничуть не испугался и пообещал Астемирову распространить песню еще шире. Начальник пошел на попятную, выплатил положенное и сказал автору песни, чтобы он ее больше не распространял.. -»

Однако песня об Астемирове уже ушла в народную среду.

* * *

Уходило в нее (по времени - чуть раньше) разнообразное и многогранное творчество выдающегося собрата К. Абазова и К. Сижажева по джегуако - поэтическому цеху Адельгерия (Лаши) Агнокова.

Мнение одного из бывших сотрудников сектора адыгского фольклора научно - исследовательского института (учреждение тогда называлось так) А. Дадова о социальной ориентации джегуаковского творчества Агнокова уже цитировалось выше. Другой фольклорист из этого же отдела 3. Кардангушев думает иначе.

«С первых дней, как ступил на стезю джегуако до последних дней его жизни, Лаша боролся против тлекотлешей (аристократов) и всех тех, кто ставил палки в колеса его творчества. У служителей религиозного культа и джегуако была причина ненавидеть друг друга. Мусульманство не терпит своеволия и широкой свободы... Джегуако должен иметь полную свободу говорить что пожелает, играть (изображать) своим телом как пожелает, чтобы смешить и развлекать людей, иначе он не джегуако. Лаша же был джегуако и хотел высказывать (излагать) все - натурально, чтобы люди смеялись, развлекались»

Нечто подобное джегуаковской свободе уже было в истории культуры Западной Европы; такое можно найти и сегодня во множестве стран различных континентов.

«Все многообразные проявления народной смеховой культуры можно по их характеру подразделить на три основных вида форм:

1. Обрядово - зрелищные формы (празднества карнавального типа,
различные площадные смеховые действа и пр.);

2. Словесные смеховые (в том числе пародийные) произведения
разного рода; устные и письменные, на латинском и на народных
языках;

3. Различные формы и жанры фамильярно - площадной речи
(ругательства, божба, клятва, народные блазоны и др.)

Все эти три вида форм, отражающие - при всей разнородности -единый смеховой аспект мира, тесно взаимосвязаны и многообразно переплетаются друг с другом»

Большинство импровизации юмористического и сатирического характера поэта джегуако посвящено слугам мусульманской религии: эфенди, муллам, сохста - ученикам медресе - начальной мусульманской школы.

Помощник муллы. Толстопузый, Стеклолобый, не оглядывающийся Когда окликают (зовут) Полы тулупа которого жестки,
Чья обувь из жестко высушенной лошадиной кожи. Лишенный возможности сгибаться, Как палка у нищего.
(подстрочник)

Далее идет перечисление (осмеяние) еще многих недостатков помощника муллы. Вот другой выпад Агнокова против своих оппонентов. В перепалке с сохста Лаша дает ему характеристику.

Лаша и сохста никудышный. Сохста никудышный, Опустошающий обеденный стол, Сохста, поднимающий высоко веки (признак желания быть гордым, Б.Х.) Мечтающий жениться, С гонором козленка, С кинжалом из жестянки,
В один присест съедающий семь штук хотлама (варенный чурек).
(подстрочник)

Апофеозом борьбы Агнокова со служителями мусульманства, посягавшими на его джегуаковскую, а, значит, и индивидуальную свободу, можно считать стихотворную импровизацию

«Когда хоронили муллу». Сохстование (учебу) завершив, Говоря я отважный мулла,

Вышел он к нам (на сцену общественной жизни) Рассказывая фальшивые уазы (проповеди) И, обманывая слушателей, шлялся. Держал фальшивый читап (китаб) И когда видел голых (бедных) детей, Закрывал глаза.

Религию рассказывал как историю, И ублажал смазливую вдову. Саджит (долю для муллы) отвешивали И, держа мешок (с зерном) за воротник, Много раз уносили к нему.

Тысяча мулл - одна могила,
Яму для муллы ройте, не боясь, что будет слишком глубокой.
Если он воскреснет и вернется в мир,
Это станет днем нашей катастрофы.
(подстрочник)

Тут уместно вспомнить серию однотипно - отрицательных образов мулл в кабардинской, уже советской литературе. Вот названия некоторых из произведений. «О муллах» П. Шекихачева, «Мулла» М. Канукоева, «Мадина» и «Пуд муки» А. Шогенцукова, «Даханаго» 3. Аксирова, «Горцы» А. Шортанова, «Чудесное мгновение» и «Зеленый полумесяц» А. Кешокова.

В череде образов слуг Аллаха, созданных в рамках кабардинской литературы, кроме Кешоковского, глубоко реалистичного, Казгирея Матханова трудно найти второй персонаж, о котором можно было бы сказать - положительный. Иначе говоря, кабардинской советской литературе не пришлось долго потеть, изобретая не очень обаятельный образ служителя ислама. Он был подготовлен народным творчеством и отшлифован талантом джегуако. И вряд ли кто из мастеров слова так воинственно - враждебно, как Агноков, относился к этой категории людей в адыгском обществе.

И этот Агноков, гроза сохста и мулл, мужчина крупного телосложения, склонный к полноте, был человеком добрейшей души. Если даже допустить, что народ после смерти джегуако и поэта дошлифовал его образ, это не меняет сущности.

«... В 1913 г. в селе (в Нижнем Череке) в связи с неурожаем возник голод. Труднее всего было вдовам с детьми. Лаша задумал хотя бы один раз сытно накормить несчастных односельчан, попросил арбу с плетенным кузовом у Фомитевых и отправился в район, который сейчас называется Зольским, по селам - Хаджихабле, Ашабей, Бабугей, Кармахабле (Малка, Сармаково, Каменномост)»

Подъезжая к воротам состоятельных семей, князей, тлякотлешей и т.д., стал просить у них сушеные бараньи бока, ляжки, курдюки и собранное складывал в арбу. Вернувшись домой Агноков собрал всех неимущих, и устроил для них обед.

А импровизация джегуако и поэта в ходе этой благотворительной акции звучит как подробный отчет о его поездке в зольские села.

Из этой импровизации узнаем насколько щедрыми или жадными оказались состоятельные зольчане: Бабуговы, Думанишевы, Таукешевы, Коцевы, Кармовы, Ашабовы и др.

Можно привести много примеров человеческой доброты, подлинной душевной щедрости Адельгерия (Лаши) Агнокова. Таковыми являются (кроме поступков, засвидетельствованных в мемуарах информаторов) все лирические импровизации, о которых речь пойдет ниже.

Возвращаясь к теме взаимоотношений Агнокова с одной стороны и слуг ислама - с другой, надо сказать четко: эти взаимоотношения до конца дней поэта оставались неприкрыто враждебными. И поскольку в моменты импровизации Агноков всегда пользовался джегуаковской (т.е. карнавальной) свободой, дававшей право «говорить, что пожелает и играть как пожелает», то он воспользовался им и над могилой муллы, отправляя его поглубже.

С обыденной сегодняшней нашей точки зрения это слишком цинично и жестоко. Но в контексте времени и правил, по которым играл джегуако -поэт, с учетом взаимоотношений субъекта импровизации и ее объекта - все нормально. Конфликт между А. Агноковым и муллой вообще - это конфликт между институтом джегуако и исламской моделью общественной, религиозной жизни.

Шаблонную несимпатичность образов мулл и эфенди в произведениях кабардинских писателей я для себя долгое время объяснял как результат идеологического давления новой власти. Оно, конечно же, имело место, особенно в первые десятилетия после ее установления. Однако это давление не коснулось А. Агнокова, самого энергичного противника исламистов. Все -таки, чем же объясняется такая солидарность устных (джегуако) и пишущих представителей нашей словесности в установке на создание не очень обоятельных образов слуг мусульманской религии? Думаю, что это прежде всего многовековая этническая любовь к свободе, которая не могла начисто выветриться из души народной даже после таких трагедий как русско -кавказская война и мухаджирство.

Представители сельской аристократии также часто становились объектом сатиры Агнокова. Однако отношение поэта к ним многограннее и сложнее, чем к «труженикам» ислама. Почти все рассказы информаторов и фольклористов, предваряющие агноковские импровизации в выше процитированных книгах, свидетельствует о том, что ему нравилось общаться с представителями имущих классов, быть соучастником их богатых застолий. «Думать, что большой джегуако Кабарды всегда был в ладу с имущими или постоянно противостоял им - наверняка будет крайностью. Он играл для них, пировал с ними и когда надо конфликтовал с ними»

Если дело доходило до необходимости стать на защиту бедных, Агноков не колебался.

«Жил в селе один молодой человек, выросший у родственников по материнской линии. Имущие часто приглашали его к себе батрачить, пообещав оказать ему материальную помощь для женитьбы, но не сдерживали своего слова. Однажды на подворье у Фомитевых, у которых этот сирота часто батрачил, Агноков в присутствии молодых людей из богатых семей - Кожоковых, Казаншевых, Шогеновых - выдал импровизацию.»

- Лучше чем Фомитевы
Одна миска фо (меда),
Чем Кожоковы -
Один пестрый теленок,
Чем Шогеновы -
Недоспелый арбуз,
Чем Хурзановы -
Одна косоглазая девица,
Чем Шипшев - сын
Одна охапка шабий
(мягкая трава - коротконожка).
(Подстрочник)

Как утверждал информатор Увжуко Калмыков (1873 г. р.), Агноков помог этому молодому человеку сыграть свадьбу»

Агноков не любил Шипшевых. Однажды Туган Шипшев на Нальчикском базаре посмеялся над Лашой. Он ответил:

Шипшев сын -
И вашим и нашим,
не снимающий с лошади седла (т.е. постоянно в разъездах)
Ворующий на родине,
У друга ворующий,
Уводящий быстроногих (лошадей),
Мил (сладок) тебе харам (добытое нечестным путем, неприемлемое для мусульманина).

Собрат Шипшева «по хараму» некий Марзеев стал героем одной из самых удачных сатирических импровизаций Агнокова. Она называется «Сатира (хъуэн) на Марзеевых».

Вернувшемуся из неудачной, позорной поездки с воровской целью к ногайцам, раненному Марзееву, устроили чапщ Агноков обратился к самому больному со стихотворным рассказом о его «подвигах».

Без седла ты отправился в поездку,
Без седла ты скакал к ногаю.
Когда же приблизился к ногайской юрте,
Две бурые собаки атаковали тебя...

Дальше по ходу стихотворного повествования мы узнаем о том, как ногайцы ранили джигита, как его поволокли к хану. Однако раненный и плененный «путешественник», скрывший от хана свою фамилию, остается еще высокого мнения о себе. Пока его лечили, он решил приударить за ханской дочерью и украсть ее. Однако та оказалось достаточно благоразумной.

Ты рассчитывал заполучить —
Своровать мерина в песках.
Раз тебе это не удалось,
Не получишь ты даже фазаньего хвоста.
Марзеевы не наездники. Делать походы выше их сил.
Достается и некоему аристократику Азепшу, присутствующему на чапще:
Азепщ тоже явился к тебе,
Он украшает (облагораживает) твой чапщ,
И ощетинивается как огонь
Из колючих растений.
Говорит тебе, что пригонит
Ногайскую корову...
А у говорящего (Азепша)
Верх шапки как юла.

Интересен этот ряд поэтических деталей как нисхождение воровского подвига до скользкого льда. О легкомысленных, склонных к авантюре людях кабардинцы говорят - чыныщхьэ, «юла - голова». Высмеивая Марзеева и Азепша, народный поэт прилюдно осуждает традицию наездничества и воровства, которая сыграла не лучшую роль для судеб народов Северного Кавказа.

Здесь, думаю, уместно будет вспомнить: пафосом осуждения этого явления проникнут рассказ просвещенного современника Агнокова - Казн Атажукина «Коварная жена». (Он был опубликован в «Сборнике сведений о кавказских горцах», изданном в Тифлисе в 1872 г.). Думаю, что не будет большой ошибки, если мы отнесем импровизацию джегуако и поэта к концу 19 века.

В атажукинском рассказе, фабула которого взята из народного фольклора, есть сказочные элементы - говорящая крыса и т.д. Сатира джегуако насыщена конкретикой быта, реалиями, делающими ее репортажной. Не мог же Агноков сочинить для «страдальца» Марзеева иной вариант «его подвига».

Пафос атажукинского рассказа и агноковской сатиры - развенчание мнимого (показного) подвига, который порождает неверность, разрушает семью, делает его носителя рано или поздно посмешищем.

После приведенных выше примеров у читателя может сложиться мнение, что вся сатира джегуако и поэта адресована горской аристократии и служителям ислама. Отнюдь нет.

Уже отмечалось, что объектом джегуаковской сатиры мог стать любой участник публичного мероприятия и, выражаясь языком Паниковского, любая «мелкая ничтожная личность». Например -Хагура, владелец харчевни. Ой, Хагура, Хагура, Стоящий у развилки дорог, Когда приходит тетиж (начальник) Делаешь доносы, Если приходит одинокий гость, Закрываешь глаза.

Тот, для кого ты откармливаешь козленка, Сам тебя съест...

Хагура пьянствует, пропивает харчевню. Его жена все это тяжело переживает. И в этой и в других импровизациях заметна одна стилевая особенность. Заключается она в предельной сжатости стихотворных фраз, в обилии назывных предложений. Редко, когда предложение не укладывается в две строчки. Из всех сатирических импровизаций Агнокова самой эпичной (повествовательной по духу с четко изложенной фабулой) является «сатира на Марзеевых». Но и в ней выдерживается стиль, который я охарактеризовал бы как «лаконично - рубленный».

Марзеевы не наездники.
Делать походы выше их сил.

Такую стилевую лапидарность мы обнаруживаем в сатирических произведениях собратьев Агнокова по джегуаковскому цеху.

Три крысы, орайда, повадились к нам,
А зубы у них, орайда, мечи стальные.
(К. Абазов).

Ашабовцы пашете палками,
Седлаете своих волов...
(К. Сижажев).

В нашем мире все в контексте, особенно в мире литературы. К. Абазов, К. Сижажев и А. Агноков импровизировали, пели, сочиняли в контексте перманентно - развивающегося живого народного творчества. И совершенно естественно, что поэтика фольклора легла в основание их импровизационно -песенного творчества. То что я условно определил, как «лаканично -рубленый стих» особенность адыгской (и не только адыгской) фольклорной поэзии.

«Нарты», к примеру, изобилуют примерами такого лаканично -рубленого стиха.

Сосруко - мой кан,
Сосруко - мой свет,
Золотистый чей меч,
Сам в кольчуге стальной.

Где нужно искать истоки сатиры К. Абазова, А. Агнокова, К. Сижажева? В функциональном назначении джегуако и института джегуако вообще.

Адыгскому джегуако было дано право не только быть остроумным и словоохотливым для развлечения публики, ему было дано и другое право - осуждать смехом и словом все, что не отвечало народному представлению о добре, красоте и мужестве. То есть джегуако по роду своей деятельности обязаны были - быть сатириками. (Подробнее об этом в заключительной части эссе).

* * *

Здесь важно вспомнить о том, что значение слова «сатира» достаточно емкое и включает широкий диапазон оттенков эстетического характера. Но в любой разновидности сатиры со времен древнейших мистерий доминирует пафос осмеяния и часто отрицания.

К. Абазов, К. Сижажев и А. Агноков умели осмеивать и отрицать. Но в соответствии с подробной иерархичностью (многоэтажностю) кабардинского феодального общества, насыщенного классовыми, внутриклассовыми а подчас и межродовыми конфликтами, в творчестве его бардов не могли не зазвучать и ноты лиризма, выражающие переживания думающего представителя непростого общества. (О побочных обстоятельствах, которые объективно усугубили эти переживания, было упомянуто при анализе сатиры К. Абазова и К. Сижажева).

Еще одно сравнение, раз уж так заведено в этой работе с самого начала.

Агноков - сатирик вряд ли сильнее своих коллег. Но как лирик он выше их на голову. И не только их, но и многих известных сегодня кабардинских и иных поэтов. Он был наделен огромным лирическим дарованием, до сих пор неоцененным нами, кабардинскими литераторами, по сегодняшний день.

Причин тому не мало. О некоторых из них выше упоминали: а), классовый (почти пролетарский) принцип в организации работ по сбору устного народного творчества, б), запоздалые сроки этой работы. Однако есть и иная причина - зашоренность нашего аналитического и эстетического взгляда на творческие достижения другого: да не может быть, чтобы безграмотный джегуако был талантливее, чем я, народного поэта или лауреата премии им. комсомола и т.д.

«И гений - парадоксов друг» - сказано великим поэтом.

Второе и существенное составляющее парадокса Агнокова заключается в том, что атмосфера тоталитарного режима не успела замутить, поработить его талант. (Умер в 1918 г.). А первое составляющее - это талант от Бога.

Когда в середине 70-х годов прошлого века З.М. Налоев прочитал мне три или четыре стихотворения А. Агнокова, они меня поразили необычайной метафоричностью и новизной. К этому времени пишущий эти строки был неплохо знаком с поэзией Европы в переводе на русский язык.

Был поражен кроме всего прочего еще и потому, что такой лирики на кабардинском языке я еще не знал. После выхода Агноковского сборника в 1993 г. начал вчитываться в содержание и стал обнаруживать в стихотворениях идейно - тематическую перекличку джегуако и поэта -импровизатора с лириками самого высокого класса. Привожу выдержку из моей статьи, опубликованной 14 октября 1994 г. в одной из республиканских газет. «Лет тридцать назад я поражался отважной попытке Артюра Рембо - «Цветному сонету» , в котором он сделал попытку установить соответствие (чувственную адекватность) гласных звуков различным цветам. Но там Европа, века просвещенной письменной культуры, пирамида, где каждый появившийся на вершине, обладал опытом предшествующих. Представьте же себе мое удивление, когда я встретил попытку чудодействовать цветом у Агнокова».

Грушевое дерево. ... Гей, гей, наше грушевое дерево, Расцветшее как круговерть пурги Подними веки и погляди на меня, Ты русалка ...
(подстрочник)

Что сказал Агоноков о жизни.
Господь Бог всемогущий над нами,
Трудно оставить нам этот мир.
Гей, мирозданье, меда полный ящик,
Не успело ты насытить нас медом своим,
И уже силой вырывают тебя из рук наших.
Богато ты лучшими из напитков,
Еще богаче красотою женщин.
Вся жизнь мужчины - один твой шаг,
И тысяча шагов мне показалось бы мало.
(подстрочник)

Подстрочник, оставлял что-то вроде скелета стихотворения, вынимает из него душу живу. Но и с учетом этого, какой из мужчин, почувствовавший дыхание своей осени, не подпишется под этими строчками, пронизанными чистосердечным и медленным прощанием?

Это чувствуют все, но сказать так просто и с такой всеохватностью могут только очень большие поэты.

Такую безоглядную, абсолютно искреннюю распахнутость души я помню в обращениях - сетованиях Катулла к роковой возлюбленной - Лесбии, М.Ю. Лермонтова - к Богоматери («Молитва») и С.А. Есенина к своей необыкновенно насыщенной и трагичной жизни:

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

Для того, чтобы суметь увидеть в спокойно - нежном белом цветении неодолимую скорость пурги, и тем самым связать цветом времена года (увы, я не смог передать всей гаммы) и в конце концов прийти к теме всегда неожиданной и столь быстро наступающей старости, необходимо обладать чрезвычайной поэтической силой и смелостью. При мощном эмоционально -языческом разгуле в стихах Агнокова «дышит» редкостная отзывчивость, острая способность сострадать - способность высочайшей общечеловеческой пробы.

Агноков о слезе.

Плачут и те, кому нечего есть,
Плачут и те, кто правит в мире.
Человечьими слезами плачут и те и другие.
Кто не любит лгать, да увидит:
И у тех и у этих слезы солоны
И чисты, да узреют зрячие.
На ярком солнце не высыхают,
Капая в море не теряются (не растворяются в нем).
(Подстрочник)

Космические масштабы трагизма предполагают равновеликость слез и светила, не способного их высушить, океана, не способного растворить их.

Так чувствовать, сострадать и объять душой мог только очень большой поэт с мудрой головой и очень добрым сердцем. Человек, который в голодный год зарабатывал своим ремеслом на пропитание бедным односельчанам и не мог быть другим.

Трагический лиризм в импровизациях Агнокова достигает своего апогея в стихотворении «О смерти».

Подвергнуть его «наказанию» подстрочником - почти грех, настолько гармонично все в этом абсолютном шедевре.

Потрясенный смертью совсем молодой девушки в с. Аргудане, Агноков на виду у всех пришедших на похороны, залпом выдал импровизацию. О черная земля - расцветшее дерево, Для которой (на которую) светит солнце, Для которой (на которую) падает снег, идут доэкди, Которая миллионократно расплачивается за все, что поглощает... Эй, черная земля - проголодавшаяся волчица - загробный мир и Старых и молодых, сколько же красивых ты скрыла (навсегда)! Обращение к земле перерастает в обращение к богу. Аллах, пока это возможно, не применяй силу ко мне. А когда настанет время (срок) не медли. И после меня не будь суров к тем, кого я переживу. И если я не в числе тех, кто тобою проклят, дай мне шанс хотя бы еще раз взрасти на этой земле грушевым деревом.

Это молитва. Молитва абсолютно (безоглядно) распахнутой души за себя и за тех, «кто останется после меня». В различных цивилизациях у разных людей отношение к смерти разное.

Современник Нерона Сенека младший говорил: самое лучшее - не родиться.

Известно, что это была за эпоха и какое настроение она стимулировала у думающей части общества. Намного раньше аккадцы (вавилоняне) сделали из шумерской сказки выдающуюся эпическую поэму, главный герой которой - Гельгамеш - со своим другом Энкиду преодолевает неимоверные трудности в поисках цветка бессмертия.

Истовые индуисты и буддисты изнуряют себя в бесконечных сеансах медитации для совершенствования души в той мере, которая дала бы им в высших сферах право больше не возвращаться на землю страданий, то есть в колесо сансары (цепь рождений).

Агноковское отношение к жизни резко противоположно религиозной концепции буддистов и не приемлет настроения Сенеки - младшего.

Агноковское, выраженное в поступках и в лирике жизнелюбие воспринимается «как производное» от эпического жизнелюбия героя древнейшего аккадского эпоса «Гельгамеш».

Агноков просит Аллаха дать ему возможность после смерти еще раз вернуться на эту землю, хотя бы в виде грушевого дерева. И делает он это публично, разделяя горе тех, кто потерял молодую девушку. Невозможно не удивляться жизнестойкости, жизнелюбию А. Агнокова и опять уникальной распахнутости его души. Ключ к этой распахнутости -третье составляющее парадокса Агнокова: карнавальная свобода слова поэта (джегуако).

Ни один другой представитель адыгского общества не мог бы позволить себе такую публичную раскованность, тем более на похоронах.

Его обвинили бы в полном незнании основных требовании этикета, в отсутствии мужества, выдержки и т.д. Но Агноков был - исключением.

Уникальное жизнелюбие и печаль о быстротечности жизни и неизбежности ее конца - вот две переплетающиеся тональности, на изумительном равновесии которых держится его лирика, не имеющая, на мой взгляд, аналога в культуре и литературе адыгского мира.

Под стать этому жизнелюбию и трепетно - возвышенное, сакраментальное отношение к лирическому слову. Отношение, которое естественно определено творческой энергией самого поэта.

Стихи Агнокова, посвященные слову, его назначению удивительным образом перекликаются с известными шедеврами великих поэтов. «На свадьбе в Урухе Лаша увидев красавицу - дочь Анзоровых -симпровизировал:

О село, которое пусть будет богом обласкано, Отдайте мне эту красавицу. Дать калым - у меня нету,
Скажете деньги - я их не видал. Но - если начнет вас съедать засуха, дождем выпаду для вас. Если начнет вас леденить мороз, буду светить (как солнце) для вас.»
(подстрочник)

Как не вспомнить В.В. Маяковского: Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, Светить - и никаких гвоздей! Вот лозунг мой - и солнца.

«Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче». Не менее поразительна перекличка Агнокова с А.С. Пушкиным в трактовке пророческой миссии поэта.

Агноков на свадьбе у Докшоковых занимался организацией игр (джэгу), и в это время одна княжна тихо заметила: ужас, какой он толстый... бедная его жена... как она выдерживает? У джегуако был великолепный слух. Услышав сказанное, он бросил фразу:

- Если я тебе нужен, это не будет помехой.
- Какой ужас. Типун тебе на язык. И слово твое тяжелее, чем ты сам.

Агноков ответил и на это.

Что Агноков сказал княжне Это - как я захочу милая. Захочу - будет тяжелее свинца, Ласточки легче;
Слаще меда,
Горше желчи,
Острее иголки,
Мягче женской груди;
Оно правоверно, как пророк;
Каково оно - зависит
От объекта (кому адресовано)
(Подстрочник).

Корни пушкинской параллели поэт - пророк (как и лермонтовской) уходят в христианскую традицию. Но такую параллель мы находим и в языческой древней Греции: известно, что мифический Орфей был наделен пророческим даром.

Какими путями в агноковскую импровизацию пришла эта опосредованная параллель? Вряд ли большой джегуако и выдающийся поэт знал о том, что в литературах христианского мира подлинных поэтов сравнивают (прямо или косвенно) с пророками и что это делают чаще всего сами поэты.

«Сейте разумное, доброе, вечное ...» (Н.А. Некрасов. Сеятели.) В этой строке нет упоминания о пророке. Но ведь параллель намечена! Чем занимались Будда, Христос, Магомет? Сеяли на тысячелетия. Откуда у Агнокова такое понимание назначения слова?

От таланта. От Бога. От обязанности джегуако - поэта рубить правду -матку.

«... Гегуако были баянами (певцами) родного племени и заменяли в свое время письменную литературу. Как странствующие певцы они сами разносили свои произведения по Кабарде ... Они зорко следили за всем происходящим здесь и, если замечали между молодыми людьми особенно выдающихся своим удальством и ловкостью в джигитовке, то тсарались поощрить их похвалой, разнося весть о них по всем аулам ... Но горе было тем, которые запятнали себя злым делом или обнаружили вредные намерения: неподкупная, как совесть, песнь гегуако навлекала на них позор и всеобщее осуждение...

Они (джегуако Б.Х.) также сопровождали воинов в походы и воспевали подвиги их на поле брани, в,своих песнях являясь раздатчиками наград доблестным героям и карателями трусов. Во время битв они располагались на каком-нибудь закрытом месте, откуда было удобно наблюдать не только за общим ходом дела, но и за действиями отдельных воинов и внимательно наблюдали: кто идет впереди всех, храбрее сражается, как умирает тот или другой пораженный воин, - и песни их скоро извещали всех остающихся дома об исходе битвы и подвигах храбрых воинов.

Из сказанного видно, что гегуако в свое время имели громадное значение в среде своего народа и приносили большую пользу. В своих свободных песнях, они как древние ПРОРОКИ (выделено мной Б.Х.) восхваляли добродетели и карали порок и проливали свет на самые глубокие вопросы народной жизни. Понимая или, лучше, чувствуя пользу, приносимую гегуако, народ уважал и любил их и обеспечивал им неприкосновенность и полную свободу; они могли смело говорить во всеуслышание обо всем и обо всех, предавать всенародному порицанию и осмеянию все, что они признавали того достойным.

Заходила ли речь о знатном князе или о нищем бедняке, гегуако с суровым беспристрастием высказывал правду»

В 1881 г., когда замечательный балкарский просветитель Сафарали Урусбиев опубликовал свою статью (предисловие к нартским сказаниям) А. Агнокову было тридцать лет, т.е. он вступал в пору творческих дерзаний как поэт и как джегуако.

Ознакомившись с урусбиевской концепцией статуса джегуако и джегуаковской правды, есть прямой смысл вернуться к Агноковско -джегуаковской правде. Вспомним все его импровизации по случаю, т.е. событийные: какую оценку он дал псевдоджигитам - Марзееву и Шипшеву, сельским аристократам - Кожоковым, Фомитевым, Шогеновым; характеристику фамилий и семей, с которыми он соприкасался в ходе сбора сушеного мяса в Зольском районе. И не менее веское и убедительное -подлинную правду чувств его уникальной лирики.

Правда агноковской - джегуаковской практики не только полностью вписывается в контуры урусбиевской концепции роли и функции адыгского института джегуако, но и подтверждает ее добросовестность и основательность. Эту основательность подтверждают и мемуары Джеймса Бэлла, оставившего удивительно подробный дневник.

«Вечером он привел к нам черкесского Оссиана, старого слепого менестреля, сочинявшего и исполнявшего сам аккомпанируя себе на скрипке, ныне популярные военные песни...

Одна из песен старого менестреля была перечислением всех обязанностей черкесов в нынешнее переломное время; другие были сатирическими и вызывали живые всплески веселья. Мы отдали старому поэту дань похвал за помощь, им оказываемую его соплеменникам, возбуждая их патриотизм и добавили к этим похвалам более существенное свидетельство нашего восхищения».

(Примечательно, что английский коммерсант имел встречу с «черкесским менестрелем» в том году, когда родился Камбот Абазов).

А. Агноков и К. Абазов пронесли свою джегуако - поэтическую правду и творческую совесть, не запятнав их конъюнктурой, сквозь исламистские запреты и новый имперский (царский) порядок. Благодаря их стойкости и неподкупности мы сегодня имеем образцы высокого поэтического творчества адыгов девятнадцатого века - что является чрезвычайно важным фактом не только для истории нашей литературы, но и всей культуры, культурологи, литературоведения, этнопсихологии и психологии творчества.

Различные вольные мизансцены - импровизации адыгских джегуако, разумеется, не являлись частью или компонентами нормы адыгского этикета, который по мнению некоторых историков - профессионалов был почти религией.

То есть мы имеем все основания утверждать: институт адыгского джегуако был защищаемой традицией лояльной оппозицией института адыгского этикета, достаточно консервативного и громоздкого по своей сути. (Вспомним процитированный выше абзац из работы М.М. Бахтина) В такой параллели (карнавально - циничная свобода адыгского джегуако и карнавально - площадная вольность средневековых народных мистерий) не вижу натяжки, поскольку кабардинский феодализм 15 - 18 в.в. с его нескончаемой междуусобицей, повторял многое из того, через что прошли более образованные народы Европейского средневековья.

Восточный (мусульманский) дух, такой, каким его воссоздал Алий Асхадович в знаменитой «Мадине» и в «Пуде муки», возобладал в атмосфере общественной жизни Кабарды не раньше конца 18 в. Не внедрился этот дух в творчество К. Абазова, А. Агнокова и К. Сижажева. Оно отвергло его. Институт джегуако был хранителем и созидателем адыгской этнокультуры и свободы поэтического слова - вот что лежало краеугольным камнем в основании эстетики всего джегуаковского творчества. В среде народной и в конце 19-го и в начале 20 веков хорошо помнили об особом статусе джегуако,

статусе неприкосновенности. Иначе худо было бы К. Абазову в конфликте с косорями, К. Сижажеву в ходе встречи с братьями Цукокуй - Аговыми; Агнокову во множестве случаев из его жизни, насыщенной джегуаковской борьбой и торжеством поэтического слова, которое он заряжал не только силой сочных, ярких метафор, но и энергией завораживающей звукописи. Такая звукопись (музыка звучания слов и строк) всегда оставалась органическим компонентом адыгской народной поэзии, как эпической, так и лирической. Однако у Агнокова эта звукопись (которая прямо или косвенно восходит к поэтике давно ушедшей вербальной магии) доведена до гармонии, изумляющей человека, что-то понимающего в этой сфере.

Отношение к слову, как к инструменту чудодейства (магического) не было открытием К. Абазова, А. Агнокова, К. Сижажева. Оно шло из времен язычества и передавалось от одного поколения джегуако - к другому. Но для того, чтобы подхватить эту звукописно - музыкальную традицию, нужно было иметь соответствующее дарование, особый слух.

Разветвленные корни этой традиции лежат в той почве народной культуры, на которой пышным цветом произрастали разного рода куплеты ворожбы, заклинаний, скороговорок, поговорок и т.д.

Творчество джегуако - творчество синкретическое. Говоря по - русски, он - и швец, и жнец, и на дуде игрец. (Правда, А. Агноков не мог играть на музыкальных инструментах и он за это переживал). Синкретизм заключался в том, что джегуаковские артели (группы) и сочиняли, и играли на музыкальных инструментах и пели и импровизировали мизансцены, и когда надо, становились организаторами разных игрищ. Почти каждый из любой джегуаковской группы был многопрофильным.

Судя по очень высокому уровню вербальной (словесной) части творчества трех поэтов, о которых идет речь, русско - кавказская война и связанные с ней крутые изменения в общественной жизни активизировали словесный компонент синкретического искусства джегуако. Плодами такой активизации являются лучшие песенные тексты К. Абазова. И мне трудно себе представить их частью только фольклора, а не профессиональной литературы.

В любом случае Камбот Абазов - «первый исторический реальный кабардинский поэт», произведения которого можно взять с полки и прочитать.

Вспомним еще раз - настроение какой эпохи он выразил в своих лучших произведениях. Активизация, о которой идет речь, несомненно, сказалась и на творчестве собратьев трагически - безысходного К. Абазова -А. Агнокова и К. Сижажева.

Параллельно с активизацией вербального компонента синкретического искусства (что означало поворот к собственно литературе) институт джегуако готовил почву для возникновения национального театра. Что касается музыки народной и профессиональной - никто не сможет отрицать того факта, что единственным и полноправным автором уникального многотомника «Народные песни и инструментальные наигрыши адыгов» является многовековой и славный институт адыгского джегуако.

«Кильчуко Сижажев, говорят, ходил (гастролировал) имея группу джегуако, в которую входили - Индрис Кажаров, Асхад Шогенов, Мамиша Казиев и еще некоторые другие».

Не случайно, что один из самых талантливых и любимых народом композиторов - песенников Индрис Кажаров оказался в этой поздней джегуаковской группе. Высокий профессионализм его знаменитых песен пропитан подлинной джегуаковской народностью. В сфере национальной музыки - песни И. Кажарова такое же талантливое и глубоко оригинальное явление, каковым является творчество К. Сижажева в нашей словесности.

А он как и его старшие собратья по поэтической судьбе был наделен способностью завораживать созвучием строчек и звучанием строф.

Выше процитированный текст «Жалобы» К. Сижажева состоит из двенадцати строчек. Из них восемь - назывные предложения. Перечислив с предельным лаконизмом все свои беды, и сделав паузу (там где дефис) поэт заявляет о готовности устроить молитвенный (благодарственный) пир. Но к молитвенному (с жертвоприношением) пиру сижажевская импровизация ведет кратчайшим путем: словесно - звуковых, насыщенных аллитерациями и ассонансами, отрывистых, убаюкивающих, напористых, коротких строк.

Идеальным способом организации таких строк в единое цельное -оказывается традиционная рифма адыгского фольклора - акромонограмная. От строчки - к строчке идет нагнетание негативных моментов (обстоятельств) и параллельно словесно-музыкальной энергии, как бы призванной пробить глухую стену невезения.

В девятой строчке теплится луч надежды на фоне сомнения, выраженного в десятой.

По такому же принципу организована и другая импровизация К. Сижажева, на которую его спровоцировали.

Слеп и тот, кто слепых порождает.
- Когда я спросил его, уа, Кильчуко, слышал я, что и жена твоя слепа. Правда ли это? - Он ответил.
Клянусь Аллахом, слепая...
Валлахи я тоже слепой.
И старуха моя слепа.
И мерин мой слеп.
И собака моя слепая (на один глаз)
Когда я уходил со двора (заметил)
И наш петух слепой.
Валлахи, и тот, кто нас создал,
Наверное, слеп.

Классическим примером того, как прием накручивающе -нагнетающего перечисления обстоятельств, различного рода атрибутов и черт объекта или же субъекта стихотворной импровизации в контексте словесно - завораживающей музыки давал высокие, и ныне непревзойденные образцы, является выше процитированный шедевр А. Агнокова «О смерти».

Удивительно не только глубокое лирико - философское содержание этого стихотворения. Оно содержание (тем более этой вещи) немыслимо без соответствующей формы, переходящей в содержание. Все построено на том, чтобы полностью сосредоточить, сфокусировать внимание «проголодавшейся волчицы» - земли - на лирическом монологе автора, для того, чтобы он сумел воздействовать на ненасытную. Агноков не хуже нас понимал, что смерть не спрашивает и «проголодавшаяся волчица» будет и впредь забирать. Но он изливал печаль свою и думы, используя при этом арсенал приемов вербальной магии, т.е. поэтику древнего народного творчества, которая по наследству досталась джегуако.

Анафоры, акромонограмные рифмы, частые повторы - обращения, богатая разветвленная метафористика, аллитерации, ассонансы - все пущено в ход, чтобы до конца самовыразиться и дойти до сознания не только зооморфной земли, но и всевышнего - Аллаха!

В этом стихотворении девятнадцать строк. Начальные тринадцать - одно сложносочиненное предложение, в котором каждое простое - в одну строчку. Двенадцать строк, давая ту или иную информацию о характере и «деяниях» земли, по возрастающей нагнетают атмосферу, а тринадцатая ее разряжает вздохом:

Сколько же красивых ты сокрыла!

Четырнадцатая строчка открывает небесную высь и поэт обращается к Аллаху.

Два процитированных стихотворения К. Сижажева и агноковские шедевры «О слезе», «О смерти» и «Что Агноков сказал княжне», разные по лирической силе и яркости метафор как бы восходят по техническому исполнению к одной матрице. И матрица эта - приемы вербальной магии языческих времен.

Однако не надо думать, что трансформировавшиеся секреты и приемы вербальной магии - исключительное достояние адыгской народной поэзии.

Институт джегуако, основы которого были заложены еще в языческие времена, сумел пронести свои идеалы и высокий профессионализм через две мировые религии - христианство и мусульманство. Само собою разумеется, что существовать в условиях советского тоталитаризма эта структура народной правды, свободы совести и творчества не могла. (Мистик увидел бы знамение в том, что А. Агноков умер в 1918 г.).

В недрах этого института созрел талант двух выдающихся поэтов Кабарды 19 века - К. Абазова и А. Агнокова.

Осколком этого института является и творчество их талантливого собрата К. Сижажева.

Пронести через суровые советские двадцатые и тридцатые годы высокий уровень музыкально - поэтического слова института джегуако удалось исключительно одному поэту - Али Асхадовичу Шогенцукову. Народ это чувствует и этим тоже объясняется его непреходящая любовь к поэту.

Что происходило в эти годы с нашим родным языком?

Как сказалось идеологическое насилие на звучании стихотворных строк и поэзии в целом? И вообще: как влияет полуправда и фальшь на нравственное здоровье литературы, любой литературы? Не случайно ведь автобиографическая книга одного из величайших поэтов мировой литературы - Гете названа «Поэзия и правда».

2007 г.

З.М. Налоев. «Корни и ветви», г. Нальчик, изд-во «Эльбрус», 1991 г. -стр. 69 - 70.
История Кабардино - Балкарии. г. Нальчик, изд-во «Эльбрус», 1995 г. -стр. 151.
З.М. Налоев. «Корни и ветви», г. Нальчик, изд-во «Эльбрус», 1991 г. - стр. 45.
«... этого первого исторически реального поэта древней Греции ...» Античная литература. М. «Просвещение», 1986 г. - стр. 65.
Мята луговая.
Все подстрочники и переводы в этом эссе - мои. (Х.К. Бештоков)
Там же, стр. 140.
Там же, стр. 141.
Там же.
Там же, стр. 163.
Там же, стр. 143.
Иначе говоря, имел «карнавальное право» на вербальную свободу, достаточно широкую, на импровизацию мизансцен, совершенно непозволительных для любого, кроме как джегуако. (Б.Х.) Агънокъуэ Лашэ. Усэхэр. Налшык, 1993 гъ. стр. 9
М.М. Бахтин Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Худ. Лит. 1990 г. стр. 9.
Агънокъуэ Лашэ. Налшык, «Эльбрус» 1993 гъ. н. 49
З.М. Налоев, «Корни и ветви», стр. 75.
Фомыт - говорящая фамилия: не дающий меда..
Агънокъуэ Лашэ. Налшык, «Эльбрус» 1993 гъ. н. 19, 194.
Ритуальные посиделки у больного, которого отвлекают от болезни шутками, играми.
Приемный сын, которого воспитывает аталык
1). Князья. 2). Аристократы 4"х степеней: а), тлекотлеши, б), дижинуга, в), бесланорки, г), оркшао - тлигуса. 3). Тфокотли - свободные крестьяне. 4). пшитли: оги, лагунапиты (рабы), азаты (рабы, получившие свободу).
Римский лирик, современник Г.Ю. Цезаря.
Агънокъуэ Лашэ, ст. 153, 154.
С. Урусбиев. «Сказания о нартских богатырях у татар - горцев Пятигорского округа Терской области». В книге «Карачаево - Балкарский фольклор», г. Нальчик, изд-во «Эльбрус», 1983 г. стр. 58, 59.
Джеймс Бэлл. Дневник пребывания в Черкесии в течение 1837 - 1839 годов, т.1 г. Нальчик, издательский центр «Эль - Фа», 2007г. стр. 295.
З.М. Налоев. Корни и ветви стр. 167. 

Хабас Бештоков