Путевые заметки

Об авторе

Крым-Гирей Инатов

Султан Крым-Гирей Инатов родился он 15 августа 1843 года в ауле Кудако в семье офицера русской армии Султана Инат-Гирея. Принадлежал он к натухаевскому племени, жившему близ Новороссийска и Геленджика. В детстве Инатов воспитывался в ауле Атекай. «На пути из Кудако, - пишет он в «Путевых заметках», - в аул Атекай мы встретились с моим аталыком, отправляющимся в Новороссийск. Он пригласил нас к себе. То был старик 75 лет, но еще свежий и бодрый... Перед отъездом из аула Атекай я счел долгом сделать визит моей почтенной кормилице».
В марте 1861 года С. Крым-Гирей Инатов окончил пансион для детей горцев при Кубанской войсковой гимназии, где изучал латынь, французский, немецкий и русский языки, историю, географию, литературу, математику, физику, другие предметы, и был зачислен по направлению Главного управления учебных заведений на Кавказе в Петербургский университет по «математическому разряду». Но учиться там ему не удалось: в университете вводились новые порядки, по которым студенты, наказание за участие в революционных выступлениях, были переведены на казарменное положение. И Султан Крым-Гирей Инатов поступил на военную службу.

Из книги "Адыгские писатели-просветители XIX века".



Страница

Путевые заметки

Наскучив однообразной жизнью в доме моих родных, я решился отправиться в октябре 1862 года путешествовать по земле натухайцев. Но я не знал почти никого из них, притом в предстоящем путешествии мне необходим был такой человек, который бы хорошо знал обычаи народа и важнейших его представителей. Мой выбор пал на одного молодца, которому я впоследствии был много обязан. Имя его Пшимаф, и он происходил от древней натухайской дворянской фамилии Хадепас.
Прежде всего я отправился в аул Цусхаб, ближайший из натухайских поселений к Новороссийску. В это время там праздновался день окончания жатвы хлеба. При въезде нашем с высокой площадки в долину, по которой протекает речка Цусхаб (множество бычачьих голов), мы увидели на другом ее конце большое собрание народа. Пшимаф предложил мне ехать туда. Я согласился. Через несколько минут мы были под небольшим ветвистым дубом на отдыхе. Стояла отличная погода, а пение лесных птичек заставляло забывать на время, что близится зима с совершенно иной перспективой природы... Не в далеком от меня расстоянии старик, укрывшись буркой и держа в правой руке ковш с бузой, благодарил бога от имени всего народа за дарование обильной жатвы. Я начал прислушиваться к словам старика. Он говорил:
- Всемогущий боже, который дарует своему народу все блага жизни, прочти в сердцах собравшихся здесь твоих рабов искреннее благодарение за твои щедроты. Амбары наши полны хлеба по твоей милости, дворы - скота, сена, благодати твоей...
Черкесы с благоговением слушали старца. Обряд празднования счастливой жатвы кончился общим обедом, состоявшим преимущественно из мясных кушаний, Мне принесли особый обед, потому что обычай черкесов не позволяет нам, где бы и когда бы то ни было участвовать в общем обеде дворян и простого класса народа. Я умылся и, осмотревшись в сторону, увидел молодого князя И., которому я был очень рад и которому, следовательно, предложил разделить со мной вкусный обед.
- Нет, я этого не сделаю,- сказал князь Н.,- я здесь не гость, а вы гость; меня осудят, если позволю себе такую фамильярность с вами.
- Оставь, пожалуйста, скромничать,- сказал я,- ведь ты хорошо знаешь права князей в народе, а следовательно, знаешь, что в подобных настоящему случаях имеешь полное право разделить со мною обед.
Князь Н. умылся и робко присел. Шестым кушаньем мы закончили обед, после чего мы опять умылись. Я закурил папиросу. Какой-то черкес подошел ко мне и стал знаками просить у меня табаку, полагая, что я русский. Я подал ему кисет. Черкес наполнил свою трубку и, возвращая мне кисет, сказал ломаным языком: «Спасибо». Князь Н. расхохотался и заметил черкесу, что «гость и по-черкесски понимает»... Ожидались конские скачки. Привели лошадей... но о них и говорить не стоит: то были чресчур обыкновенные худые лошади, не отличавшиеся ни красотой, ни ходом, ни быстрым бегом. Гораздо интереснее была стрельба в цель из винтовок. Народ собрался на возвышенной площадке, напротив которой за оврагом была вкопана мишень. Здесь перепробованы были все винтовки, из которых винтовки Сейна и Ереджиба - черкесских оружейных мастеров прошлого века - оказались далеко лучше прочих. У меня была бахчисарайская винтовка. Я попробовал выстрелить из нее два раза, но неудачно; за третьим выстрелом я попал в мишень вершком выше цели... Дети меня обступили и странно судили обо мне
-Это англичанин, он стреляет... верно, и у них так же стреляют из ружей, как и у нас,- сказал один из них.
-Нет, это русский, у него и волосы большие, притом Селим ему сегодня сказал «сбасибо», а это русское слово,- подхватил другой.

Страница
-Может быть, это турок... - начал было говорить третий, но ружейный выстрел помешал ему окончить речь. Благодатный выстрел! Он освободил меня от различных детских толков обо мне. Стрельба продолжалась два часа, по прошествии которых слуги начали опять приносить кушанья. Князь Н. пригласил меня на прежнее мое место. Я решительно не мог есть, но, чтобы не оскорбить хозяев, угощавших нас, должен был показать вид, будто бы кушаю. После завтрака старшины Цусхаба и соседних с ним аулов обступили меня с предложением выслушать их судебные решения по разным частным делам, на что я хотел отвечать незнанием обычаев и прочим, но князь, Н. предупредил меня советом принять предложение старшин, так как, что бы они ни говорили и о чем бы ни судила я, как гость, буду играть только роль слушателя. Я пригласил старшин сесть. Они обсуждали много дел, и, признаюсь, ясность их взглядов на вещи, Убедительность доводов и беспристрастие их к решениям тяжб меня удивили. Душой суда был знакомый мне озерекскии мулла человек молодой и прекраснейшего характера. Народ беспрекословно принимал решения суда, а я разуверился в прежнем моем понятии о кровавых сценах при окончании дел у горцев. Это произвело на меня приятное впечатление. День клонился к вечеру. Гости начали разъезжаться по домам. Старшина аула Суо пригласил меня к себе. Я в свою очередь предложил князю Н. ехать со мной, на что он отвечал мне утвердительно. Мы пожелали народу долгого счастья и поехали в Суо. Нам предстоял трудный переезд через ущелья и горы по каменистой узкой тропинке по сторонам обросшей колючим кустарником. К шести часам вечера мы были у старшины Суо. Дочь его, красивая девушка лет 16, вышла к нам навстречу, чтобы указать нам кунацкую; князь Н. начал было с нею любезничать, но в это время ее отец вышел из кунацкой и после приветствия по азиатскому обычаю ввел нас в комнату. Пшимаф попросил у хозяина подушку.
- Как, зачем она? Ведь на кровати две подушки,- сказал я.
- Нужно три их - вы гость,- продолжал Пшимаф.
- Для вас непременно нужно по обычаю три подушки - подхватил князь Н.,- иначе черкесы, пожалуй, не сочтут вас за князя или дворянина.
- Не люблю я таких вычурных затей,- сказал я и сел на кровать.
Дочь хозяина принесла подушку, которую я предложил князю Н., но тот удовольствовался одной скамейкой. Девушка отошла к дверям, сделала «селям», то есть приветствие, и осведомилась о нашем здоровье. Мы поблагодарили ее за внимание к нам. Я попросил ее сесть но она решительно отказалась от этого. Князь Н. поднес девушке колоду русских карт, та взяла их с благодарностью и вышла из кунацкой. Спустя немного времени народ начал сходиться во двор старшины, а некоторые из черкесов вошли в комнату к нам. Всякий раз при входе в кунацкую людей немолодых лет с приветствием я, как и другие гости, вставал с места. Князь Н. освободил меня от этого маленького труда. Пришел певец, который был вместе с тем и балалайщиком. Дали ему место, и он присел с важностью человека, сознающего собственное свое достоинство. Певцы пользуются большим уважением у горцев. Они в одно время играют две роли: и народных историков, и поэтов. В последнем случае певцы становятся опасными врагами недостатков общества и отдельных его членов, преследуя их злой сатирой. Я попросил певца пропеть старинные песни: «О походе крымского хана Девлет-Гирея с черкесами через Владикавказский горный проход (Темир-Кан) в Дагестане» и «О битве на реке Куре». Собственно говоря, я попросил народного виртуоза прочесть мне лекцию. Народ, теснившийся в кунацкой, мало-помалу обратился в вовсе не стройный хор поющих. Но я не наблюдал их голосов, а вслушивался в содержание самих песен. Они действительно заслуживали внимания слушателя и важны в историческом и археологическом отношениях, как старейшие после Савсорука (Сосруко) черкесские песни. Хозяин посетил нас в то время, когда ужин уже был готов. Ужин был приготовлен со всею роскошью азиатского гостеприимства. Так как в течение дня я не пил ни чаю, ни кофе и у хозяина нашего не было ни того ни другого, то
и отказался от ужина, хотя я помнил наставление князя Н. в Цусхабе. Черкесам показалось странным, когда я сказал, что не имею обыкновения есть по вечерам, что не замедлили обнаружить на самом деле.
Прошла ночь. Утром следующего дня хозяин пришел в кунацкую с огнем и развел его. Мы встали. После завтрака мы простились с любезным нашим хозяином, причем он не забыл высказать мне несколько комплиментов, в основе которых лежала та мысль, что он по всей переменчивости новых дней вернейший слуга нашей фамилии, и выехали из аула Суо. Селение Мысхак не отличалось ни красотой местоположения, ни численностью жителей, а поэтому мы оставили его в стороне и отправились дальше в Озерек.
Здесь не лишним считаю заметить, что аулы натухайцев, как и прочих вообще горцев, не отличались такою скученностью сакель, как аулы на плоскостях, например бжедугов. То были нескончаемые цепи дворов, разбросанных по вкусу их хозяев, всюду по ущельям, горным террасам, долинам. В таком случае дворы эти всегда примыкали к речкам и лесам. Очень естественно, что человек, незнакомый еще с детства с топографией натухайских поселений, мог чрезвычайно затрудняться в точном разграничении непрерывной цепи хуторов по аулам, но аулы эти имели каждый свое предание, свои основания называться так, а не иначе. К полудню мы приехали к озерекскому мулле. Это был один из тех достойнейших молодых натухайцев, которых я глубоко уважал. Замечательное качество приятеля моего, которым он отличался от прочих мулл, состояло в том, что он не был фанатиком. Он не иначе говорил об иноверцах, как называя их именем той нации, к которой они принадлежат. Сестра его выходила замуж, и все обитатели во дворе были заняты приготовлением к свадьбе. Следующий день был назначен первым днем увеселений. Мы остановились у муллы в ожидании свадьбы. Еще с утра были разосланы всадники по соседним аулам для приглашения их обитателей к завтрашнему дню. С нетерпением я ожидал будущего торжества, в надежде увидеть хорошенькие личики красавиц. Как странно время! Когда человек желает, чтобы оно сократилось, оно, как назло ему, длится; и наоборот, когда человек не имеет нужды в медленности его течения, оно обращается в волшебную неуловимую стрелу, ниже всякой математической меры. Наконец ночь миновала, и, к общему удовольствию всех нас, наступил ясный и теплый осенний день. К десяти часам утра двор муллы наполнился людьми обоего пола и всех возрастов. Я с трудом воздерживался от искушения посмотреть горянок из моего заточения, но сознание приличия брало верх над увлечением и приковывало меня к месту... Свирельщики и балалайщики стали вместе и начали разыгрывать танцевальные пьесы - это был знак доброго предвестия. Народ, преимущественно молодежь, составил около музыкантов большой круг. Начался народный черкесский танец «уки», по-видимому подобие шестой фигуры французской кадрили. Остальные черкесы, конные и пешие, обступили танцующих. После завтрака я взял свое оружие, осмотрел пистолет и винтовку, зарядил последнюю и сел на коня. Князь Н. привел меня к месту, с которого я мог хорошо видеть моих прекрасных грациозных визави. Пшимаф выстрелил из пистолета в честь какой-то девицы. Примеру его последовали один за другим молодые черкесы, и вскоре окрестные ущелья повторили дробными перекатами оглушительную пистолетную стрельбу. Разумеется, что и я не жалел пороху и так же ревностно стрелял из пистолета, как те безнадежные вздыхатели по красавицам, которые в усиленной стрельбе как бы находили исход своим душевным треволнениям. Музыканты преусердно доигрывали свои вариации. Пешие вооружились дрекольями и напали на конных. Началась сцена, не привычная моим глазам. Здесь-то был случай мужчинам обнаружить перед девушками все свое молодечество и удальство. Для меня наступило самое неприятное время. От непривычки к таким диким затеям я вздумал бежать. Удары по мне сыпались со всех сторон. Князь Н. ратовал за меня, разгонял грудью рослой своей лошади неистовый народ. Пшимаф завладел полем военной игры, и никакие усилия пеших не могли обратить его в бегство. Следуя примеру своих товарищей, я воротился на место битвы, чтобы терпением изгладить позор первых моментов увлечения... Бой утих.

Страница
Музыканты перестали играть. Начался отдых, так жаждуемый мною. Девушки образовали пеструю фантастическую группу в тени деревьев, росших перед «большой саклей», то есть комнатой хозяйки дома. Мужчины суетились по двору. Я в сопровождении множества гостей вошел в кунацкую. Угощение было великолепное. После обеда, куря папиросу, я услышал пение девушек, прислушался к ним и - о честь! - меня воспевают! Вскоре возобновились танцы. На этот раз я принял в них участие, подстрекнутый самолюбием. Поздним вечером толпы ликующего народа сделались реже. Таким образом прошли три дня. Замечательно, что ни мулла, ни сестра его не принимали в увеселениях никакого участия.
На четвертый день невесту увезли приятели жениха в аул Сукко. Церемония не обошлась без новой драки, в которой «похитители» показали всю свою отвагу. В тот же день по аулу разнесся слух, что у одного старшины Озерека родился сын. Народ готовился к новым увеселениям. Рождение детей у знатных горцев никогда не обходится без пира... Но я еще свежо помнил нанесенные мне побои, а потому во избежание неприятности быть снова отколоченным оставил Озерек. В дороге я, князь Н. и Пшимаф составили маленький консилиум для решения, куда нам ехать. Я объявил желание посмотреть Сукко. Товарищи были против моего мнения, основывая свое контра на трудности поездки в этот аул, окруженный со всех сторон крутыми горами. Любопытство мое было еще сильнее подстрекнуто. Но вычурное красноречие моих спутников взяло верх, и мы направили путь к аулу Псиф. В дороге с нами случился следующий курьез. В одном месте, проезжая лесом, мы заметили, что лошади наши начали часто храпеть. Конечно, мы не знали, чему это приписать, но причина, как судьба, недолго скрывалась в тайне: вдруг послышался шелест в кустах; лошади, навостря уши и дыша ноздрями, стали как вкопанные и из-за чащи дерев фыркает - что бы вы думали, читатель? - волк, весь облитый пеной. Князь Н. и Пшимаф дали по нем залп из пистолетов, и опасный зверь пал замертво. В другом месте, въезжая на гору, мы встретились с желтобрюхом чудовищной величины, ползшим с приподнятой головой и с шипением. Опасна ли эта змея или нет, но при виде ее у меня всегда по телу пробегала дрожь. Сколько мне ни приходилось бывать в горах, я заметил, что одни только желтобрюхи да черепахи составляют в них все царство гад.
В ауле Псиф я остановился у своего родственника, Султана Ислам-Гирея. Так как он был несколькими годами старше меня, то я должен был в его кунацкой играть второстепенную роль: на почетном месте сидел он и во всем оказывали ему предпочтение, несмотря на то что я был гость. Меньшой его брат лежал больной, и ради излечения ипохондрии больного "его окружал веселый народ. Разумеется, что ночь прошла вовсе не сообразно с моим характером. Наутро Султану сообщили о смерти какого-то черкеса. Часть народа собралась во дворе покойного. Султан снабдил плотников досками, те наскоро сколотили гроб и по совершении обрядов омовения и одевания в саван умершего тело последнего понесли на кладбище. Все это совершалось с необъяснимой торопливостью. Без сомнения, единоверцам нашим приходится подчас хоронить и таких людей, которые под влиянием летаргического сна и каталепсии кажутся темному народу уснувшими на веки вечные. На кладбище черкесы, соблюдая обыкновенную в таких случаях очередь без различия сословий, приготовили могилу и покойника похоронили. Мулла приказал всем нам совершить омовение. Намаз продолжался недолго. После молитвы мулла объяснил
присутствовавшим важнейшие догматы нашей религии. Потом мы отправились к овдовевшей жене покойника и изъявили ей все наше сожаление о смерти ее мужа. Между нами нашлись и такие, которые разразились громким плачем, что вообще принято у горцев как последняя дань покойникам.
Окрестности Псифа живописны, и местность эта пользуется самым благорастворенным климатом. Это было наследственной вотчиной натухайского султана. В Псифе я прожил целую неделю, в продолжение которой мы охотились в соседних лесах на кабанов и
Страница
волков, которыми вообще изобилуют натухайские леса. Однажды, в момент самого высшего разгара охоты, из аула приехал черкес, которого за мной прислали. Я воротился. Едва я стал въезжать во двор, как из кунацкой бросилось ко мне несколько человек. По тревожной их физиономии я заключил о них дурное мнение, но оказалось, что они только хотели услужить мне. Вошел я в саклю и не успел передать своего оружия слуге, как один из гостей, дожидавшихся моего приезда, подошел ко мне, взял полу чекменя и хотел ее поцеловать. Не зная причины его самоунижения, я предупредил его вопросом:
- Что, что, любезный? Зачем это?
Он сделал «селям» и отступил назад. Народ стоял вдоль стен. Я сидел, машинально куря папиросу. Наступило глубокое молчание... Через три минуты приветствовавший меня горец прервал его. Он спросил:
- Зус-хан (ваше сиятельство), могу ли я говорить с вами?
- Можешь, сколько тебе угодно,- отвечал я.
- В таком случае, зус-хан, я приехал к вам с просьбой... Я перебил его речь:
- Пожалуйста, объяснись коротко и ясно и не затемняй своей просьбы лишними словами.
- Просьба моя состоит вот в чем. На днях, во время игр на свадьбе в Сукко, я был так несчастлив, что вовсе не умышленно убил одного человека и ранил другого. Родственники убитого и раненого грозят мне смертью, и требуют удовлетворения за кровь пострадавших. Я обязан повиноваться обычаю и готов принять участие в уплате следуемой суммы, «цены крови», наравне с прочими моими родственниками. Но эти отказывают мне в помощи, потому будто бы, что я, еще в войну натухайцев с русскими, переселился в Анапу и что, следовательно, более не принадлежу к их роду. Состояние мое слишком мало, чтобы я своими средствами мог уплатить за убитого 200 коров или 1000 рублей серебром и 50 коров или 250 рублей серебром мною раненному. Вы человек счастливый, потому что вы грамотны. Вы имеете родственные связи с сильными и умными людьми. Вы можете мне покровительствовать...
- Дай бог, любезный брат, чтобы ты счастливо окончил свое дело, искренно сожалею о твоей неосторожности, но только покровительствовать я тебе не могу, я человек частный.
Я был поставлен в неловкое положение. Чтобы не обидеть просителя, мне пришло на мысль попросить у родственника своего чего-нибудь для вспомоществования убийце в уплате «цены крови». К моему удовольствию, Ислам-Гирей подарил мне трехлетнего бычка, несколько коровьих и овечьих кож, которые я немедленно передарил с придачей одного рубля моему клиенту. Иначе поступить я не мог, потому что отказать ему - значило бы скомпрометировать себя в глазах общества и в таком случае подать повод к нескончаемым о себе толкам 1 .
Из Псифа мы отправились в аул Кудако, мою родину. Селение это всегда было богато числом жителей и располагало очень хорошей землей. В нем мне показывали саклю, в которой я родился; перед ней я простоял около получаса в раздумье. В Кудако я познакомился с младшим наибом натухайского племени, присутствовавшим там для объявления народу прокламации, присланной из Мекки от шерифа. Прокламация эта была проникнута религиозным духом и не носила на себе и тени отпечатка политики. Содержание ее состояло в приглашении всех мусульман к покаянию в грехах, жертвоприношению и молитве по случаю приближения всеобщего суда. В бытность мою в Кудако, повинуясь обычаю горцев, я лишился чекменя, бешмета и папахи, променяв их черкесам по их просьбе через посредничество отъявленных льстецов. Взамен своей одежды я получил совсем негодную.
1 - Кстати, здесь замечу кое-что об удовлетворениях «за кровь». За убитого простого черкеса убийца и все его родственники платили родне убитого 200 коров или 1000 руб. серебром, за султанского или княжеского крестьянина - то же самое, за дворянина - 800 коров или 4000 руб. серебром, за султана или князя - 3200 коров или 16 000 руб. серебром. Так как последней суммы никто из черкесов не мог уплатить, то важные убийства иногда вознаграждались или рабством всего аула, в котором живет убийца, или всем достоянием этого аула.


Страница
Меня уверили в том, что в горах судят о человеке не по первому впечатлению, им производимому, а по происхождению.
Раз в пятницу мне пришлось быть в одной из мечетей Кудако. Полагая, что на молитвах черкесы не так строго соблюдают чинопочитание, как в обыденной жизни, я стал на левую сторону какого-то горца, мулла молился, сидя на коленях, и приветствовал, перебирая четки ангелов - Джибраэли и Рахмет, охраняющих, по нашему учению, от поползновений сатаны. В это время он заметил, что я стою не на своем месте. Мулла обратился к моему соседу со словами:
- Грешный! Аллах не примет твоей молитвы, если будешь так нагло изменять обычаям твоих отцов, как ты изменяешь им в настоящую минуту: ты стоишь по правую сторону человека, который к тебе слишком снисходителен и которого ты должен уважать.
Горец переменил свою позицию. В душе я был совершенно против замечания святоши на основании общерелигиозного принципа: перед богом все люди равны.
Вообще учение Магомеда худо привилось к черкесам, и если за Кубанью часто говорили о шариате, то ни в каком случае не должно понимать этого слова в том смысле, как оно употребляется у народов Востока: шариат, как известно, недавно вошел в Закубанье. До него у черкесов существовал местный, освященный веками обычай 1 . Этот обычай так укоренился в горцах, что, не будь таких строгих проповедников шариата, как Хаджи-Магомед или Магмет-Амин, черкесы с ним еще не скоро расстались бы в некоторых случаях. Притом у закубанцев шариат составился из двух элементов: из постановлений корана и местных обычаев. Следовательно, горский шариат - это оригинал в своем роде.
На пути из Кудако в аул Атекай мы встретились с моим аталыком, отправлявшимся в Новороссийск. Он пригласил нас к себе. То был старик 75 лет, но еще свежий и бодрый. Вся его семья была рада нам. Пшимаф, как короткий знакомец его, тотчас после приезда нашего отправился в «большую комнату». Аталык мой был человек довольно зажиточный, и вкусные блюда, приготовленные невестками, привлекали к нему множество народа обоего пола.
1 - Адат.

Страница
Между тем как кунацкая его была битком набита друзьями дома, в большой сакле также не чувствовалось недостатка в прекрасном поле, собравшемся в ней для общей работы. Потому-то, вероятно, Пшимаф и не замедлил сделать им визит.
Аталык - слово татарское и значит воспитатель или кормилец. У горцев было в обычае брать из колыбели детей высших сословий, воспитывать их нравственно и физически и потом возвращать их родителям. Разумеется, что ловкость в верховой езде, меткость в стрельбе, дух отваги, несколько старых героических песен было главной целью аталыка при воспитании своего питомца. Что же касается грамоты на арабском или турецком языке и знания части Корана, то этот отдел курса азиатской науки всегда был скуден и стоял у горцев на последнем плане. Аталык и его жена (нянька) чрез воспитание детей знатных фамилий входили в родство с последними, и обоюдная дружба их переходила из поколения в поколение: ни время, ни люди не могли уничтожить ее. Замечательно, что во все продолжение войны натухайцев с русскими последние ни разу не были в Атекае. Несмотря на это, жители его не отличались зажиточностью; в земле натухайцев было много таких аулов, которые часто подвергались разорению и которые снова успевали нажить себе порядочное состояние.
В Атекае жил один старик, дворянин, с прескверным характером. Между рассказами о нем, которые мне приходилось слышать, заслуживает полного внимания одно обстоятельство, вполне характеризующее старосветских горских узденей, князей и султанов. Обстоятельство это следующее. Герой рассказа никогда не видал своих детей и не позволял никому, кто принадлежал к его семье, показываться на глаза ему при посторонних. Между прочим у него был сын, красивый и ловкий парень. В одной битве горцев с русскими старик начальствовал первым. Эти потерпели поражение и, подобрав свои трупы, бежали в дальние горы. Не имея за собою погони, горцы расположились для отдыха на прекрасной поляне у опушки леса, где протекал журчавший ручей и было два-три пастушьих куреня. Начальник партии сел под деревом, а около него расположили на траве трупы. Один из них отличался редкой красотой и возбудил в уздене любопытство узнать, кто он был. - Чей это труп? - спросил он черкесов. - Это труп вашего сына,- отвечали те.
- Унесите его отсюда,- продолжал уздень с невозмутимым хладнокровием,- я никогда не любил сообщества с моими детьми.
Труп унесли. Каково, читатель? И история суровых учеников Ликурга или бойцов Рима не может представить такого примера детоотвержения.
Перед отъездом из аула Атекай я счел долгом сделать визит моей почтенной кормилице. Я послал к ней Пшимафа просить ее позволения на свидание. Она согласилась. Чрез несколько минут пришел ко мне ее внук и объявил, что в «большой комнате» готовы к принятию меня. Я вошел. Не сделать «селяма» своей кормилице мне показалось неприличным. Но старуха сделала мне замечание после приветствия:
- Ваша фамилия вывела нас в люди, и мы обязаны это помнить и передавать в наше потомство. Мы слишком просты и слишком далеки от вас на сословной ступени, чтобы вы нам делали «селям».
Кормилица произнесла эти слова таким тоном и с таким солидным выражением на лице, что я не счел нужным возражать ей.
Мне дали место, но я не хотел садиться при стоявшей старухе: мне хотелось, чтобы она прежде заняла свое место. Опять случился маленький спор, клонившийся, разумеется, не в мою сторону: старуха заупрямилась и я поддался ее желанию. Я сел прежде нее. Несколько минут длилось молчание. Я начал разговор.
- Позвольте, кормилица, этим девушкам занять их прежние места,- сказал я, указывая взглядом на стоявших у стены молодых горянок-брюнеток.
По-видимому, ходатайство мое было не по душе девушкам. Я заметил даже, что у одной из них после моих слов на щеках заиграл румянец, и все они потупили глаза.
- Если они не потрудятся постоять несколько времени перед вами, то кого же прикажете им почитать? - сказала старуха.
- Но, я думаю, они занимались чем-нибудь перед моим приходом, зачем бы им не продолжать своей работы?
- В присутствии гостя неприлично девушкам заниматься работой, иначе они обнаружили бы этим явное неуважение к гостю. Это наш обычай, завещанный нам предками.
- Но для меня нельзя ли допустить исключения?
- Никакого. Вы порядочно обрусели... это нехорошо. Несколько моментов молчания. Я встал и раскланялся со старухой.
- Желаю вам, кормилица, всего лучшего на свете. Прощайте.
-Счастливый путь, в добрый час.
Был ноябрь. Холодный пронзительный ветер дул с запада. Мы ехали в аул Кечисин (фасольный колодец). На пути встретился с нами какой-то черкес и объявил нам, что партия шапсугов скрывается в лесу, в недалеком от нас расстоянии. Очень естественно, что я пожелал воротиться назад. Но князь Н. и Пшимаф вызвались провести меня в
Страница
Кечисин совершенно безопасно. Я доверился им и, конечно, рисковал жизнью, если показание незнакомца было справедливо. Князь Н. отправился вперед для разведывания предлежавшего пути. Пшимаф несколько отстал от меня. Мы все приготовились к защите и держали свои винтовки наперевес, на случай нужды. Проходит час - все благополучно. Вдруг на повороте у крутизны одной горы слышу выстрел, дальше - и конский топот. Я останавливаюсь и прислушиваюсь к шуму с недоумением. Пшимаф догнал меня. Обратиться в бегство, не зная последствий слышанного выстрела и участи товарища, казалось пошлостью; стоять на месте - также было сопряжено с большой опасностью, потому что мы не знали о числе бежавших, как казалось, в нашу сторону. Пока мы судили да осматривали свое оружие, перед нами является князь Н., запыхавшись и весь в поту. Магическое «назад!» порешило нас, и мы пустились обратно бежать. На пути князь Н., как отличный знаток дорог и едва приметных тропинок, водил нас чуть ли не по волчьим следам... Мы в Атекае. Здесь на отдыхе князь Н. сообщил нам следующее. В дороге, при проезде мимо густого леса, росшего в темном ущелье, ему послышался шум наподобие говора нескольких людей. Полагая, что это звук ручья в ущелье или свист ветра в лесу, он поехал дальше. Чрез некоторое время князь оглянулся назад и увидел верх папахи человека, вероятно выбегавшего на дорогу и опять вздумавшего спрятаться в чаще дерев. Князь, видя, что дело плохо, решился со всей быстротой своей лошади подбежать к зловещему месту, выстрелить в лес наудачу и потом стараться соединиться с нами. О дальнейшем князь не знал.
На другой день утром я собрал в кунацкой и около нее всю атекайскую молодежь и предложил ей проводить меня в Кечисин, объяснив, конечно, предварительно вчерашний случай. Молодежь согласилась, и к вечеру того дня мы приехали в Кечисин без всяких приключений. Я остановился у натухайского дворянина первой степени, Керзека Шрухуко-Тугуза. В продолжение почти всей ночи мне не удалось сомкнуть глаз: кунацкая Керзека была наполнена людьми, отлично знавшими старинные горские песни. Преимущественное внимание первых было обращено, на те песни, которые служили единственными документами о достоверности происхождения горских дворянских первой степени фамилий. Между прочим, меня заинтересовала одна песня, сочиненная, как можно судить, в конце 20-х или 30-х годов нашего века и славящая Керзека Шрухуко-Тугуза. Когда-нибудь постараюсь сообщить ее читателям, которые, наверное, с тем большим любопытством прочтут ее, что вместе с тем есть еще и песни об известной битве на р. Калаусе.
Во все мое пребывание в Кечисине мне ни разу не приходилось видеться со старшими сыновьями Тугуза. На вопрос «почему они, если не отсутствуют, не бывают у отца?»- мне отвечали, что они дома, но что недавно женились и не «примирились» еще со стариком. Объяснение было коротко, и я не понял смысла «не примирились», а потому и спросил толкование этого слова. Ответ был такой:
- Если молодые люди (высших и некоторых низших сословий) женятся, то не показываются на глаза своим родным и уважаемым лицам других фамилий до тех пор, пока не сделают им приличного подарка, как бы в знак раскаяния в недозволенном порыве страсти и, следовательно, нарушении должного уважения к старшим.
Тирада была вполне азиатская, и я не интересовался дальнейшим комментарием.
На выезде из Кечисина мы услышали вопли рыданий, доходивших к нам из одной сакли. Она стояла одиноко на косогоре без ограды, как бы покинутая всеми. Перед ней росло несколько ореховых деревьев, имеющих у горцев такое же значение, как кипарис у турков,- значение символа мрачной смерти. По мере приближения нашего к сакле звуки становились явственней и раздирали душу. Я послал князя Н. узнать, что происходило в бедной избушке. Чрез несколько времени Н. воротился и с трудом описал передо мной виденную им сцену. Я отправился к сакле - и переступаю чрез порог: картина в ней была поразительная.

Страница
Мужчина лет 45 па рогоже среди сырого пола, уродуемый предсмертными конвульсиями; жена его то громко рыдала, то причитывала нараспев и по временам бессознательно истязала свое тело и прижимала грудного ребенка к сердцу; двое из ее детей, дочь и сын - оба малолетки,- также плакали; горе и тоска гуляли на просторе... В сакле, кроме сетующих на судьбу сирот да человека, борющегося со смертью, ничего не было - в ней господствовала глубокая человеческая нищета во всей силе своего безобразия... Я увлекся своей природной восприимчивостью - и глаза мои наполнились слезой: виденное глубоко запало мне в Душу.
При виде страданий ближнего, будь он калмык, или алеут, или почти никто, не может быть вполне равнодушным их зрителем, но чувство сострадания, к сожалению, не в одинаковой мере преобладает в человеке, отсутствие его в нем - это порок, который, несмотря на все поэтические регламенты, вписанные в узор ему поэтами всех стран и всех веков, все еще не изгнан из мира и все еще торжествует свою жалкую победу над людской слабостью!
Пшимафу я поручил съездить к Шрухуко-Тугузу, чтобы просить его от меня, ради религии и дружбы, не забывать бедное семейство, а князь Н. передал убогой вдове всю серебряную мелочь, которая нашлась в моем кармане.
Мы ехали в Мезкихэ (пространный лес). Окрестная местность всюду представляла дивные ландшафты. Серое ноябрьское небо нисколько не портило их красот. Путь наш пролегал через горы узкой, орошаемой ручейками долиной. Я не мог довольно налюбоваться дикой прелестью гор, вдоволь надышаться животворящим воздухом, несшимся, как благодать, из глубоких ущелий... Я созерцал природу. Между тем, товарищи мои затянули какой-то романс (и горцы поют романсы). Героями в нем были: молодой черкес и девушка, которые, вопреки всем превратностям судьбы, остались верны друг другу и бежали из родных аулов в дальние горы с намерением пробраться в Хекуз, помимо Новороссийской бухты, через 18 ущелий. Эти последние, говорят, потому и названы впоследствии «ущельями 18 преступных таинств». Предание также говорит, что влюбленные, пресытившись утолением своих мечтаний, в 18-м ущелье уснули, что отец девушки, преследовавший их, догнал беглецов, отсек саблей голову похитителю, вынудил признание у дочери и что потом и ей также отрубил голову.
Между горами одна поражала меня своей высотой. Я спросил у товарищей:
- Как называется эта гора?
- Это Пцас,- отвечали мне.
- Есть ли в земле натухайцев гора выше ее?
- Есть несколько.
- Как же я не видел их в то время, когда мы, кажется, избороздили, весь край?
- У Цемеса (Новороссийска) есть гора, называющаяся Ожинной горой, которая гораздо выше Пцас.
- Не может быть.
- Напротив того, очень естественно. С вершины Ожинной горы во всякое время видна Анапа и бухта около нее; видны Атакум (Крымск), Неберджайское укрепление, а в хорошую погоду можно увидеть и станицы в Черномории.
В нынешнем году я удостоверился в справедливости тех слов, предприняв трудное путешествие на Ожиннуюгору, которой высота равняется приблизительно 41 000 футов.
- А какая гора вышевсехна Кавказе?- продолжал я.
- На Кавказе много высоких гор, их не перечтешь, но, говорят, Кафи-Даг господствует над всеми ими. В виду Бжедуг-Кале (Екатеринодара) стоит также высокая гора. Как ее название...

Страница
Здесь князь Н. (он был мой собеседник) стал припоминать название горы. Спустя немного времени он вспомнил и сказал:
- Ее имя Себер-Уасх.
- Так что ж из того?
- Себер-Уасх замечателен тем, что на нем однажды в неделю, ночью с четверга на пятницу, собираются ведьмы из всех стран и пируют вместе.
- В России такая же гора, на которую стекаются русские ведьмы...
- Нет, то наш Себер-Уасх, другого места сборища ведьм на всем свете не найдется.
Я в душе помирал со смеха от наивной простоты моего собеседника... Солнце было на закате. Мы приехали в аул Мезкихэ.
Здесь народ приготовлялся к курбану, жертвоприношению, вызванному прокламацией меккского шерифа. Утром следующего дня праздник открылся в ветхой плетневой мечети совершением общественного намаза. После того имам прочел своим прихожанам речь, основной мысли которой я решительно не понял: в ней был намек на русское владычество на Кавказе, на непобедимость армии турецкого падишаха, который есть общая глава магометанского востока, и пр. и пр. Потом имам вышел к мечети, принял из рук старшины аула нож, громко провозгласил «бисми-ляхи», с божьей помощью, и зарезал первую жертву, приведенную ко входу в мечеть. Его примеру последовали и прочие черкесы, и в несколько минут во всем ауле было принесено в жертву богу более 200 штук животных. Само собой разумеется, что они, по соблюдении жителями некоторых мелочных церемоний, переходили в распоряжение кухонных обитателей, а горцы, как говорится, от мала до велика, усердно предавались ружейной и пистолетной стрельбе. К часу пополудни обед был готов всюду и его снесли за ограду мечети; там пала первая жертва, и там же она поедается. Нужно отдать должную похвалу удивительной вместимости горских желудков: обед, о котором идет речь и который отличался ужасающими всякого размерами, уничтожен в короткое время!.. Стрельба в цель, джигитовка и конские скачки также не забыты в тот день, но они не имели большого интереса сами по себе, который, бесспорно, мог им принадлежать при других условиях: жители Мезкихэ не пригласили к себе жителей других аулов и отпраздновали курбан втихомолку.
Так как Мезкихэ был местом жительства князя Н., то я, простившись с любезным сотоварищем, чтобы более не утруждать его, решился поехать обратно домой, в Новороссийск.
Последние лучи солнца на темном небосклоне, колеблясь, догорали, когда я приехал домой. Первый, с кем я встретился во дворе, был мой отец. Он меня не узнал сразу – потому, что я предстал ему преображенный из тщательно одетого парня в оборванного азиатца - и, по обычаю горцев, едва внятно произнес:
- Милости просим, гость.
Обычай же требовал, чтобы я под опасением штрафа, оригинальнейшего в своем роде, тотчас же вывел отца из заблуждения, и я сказал отрывисто:
- Султан 1 , вы не узнали меня... я ваш...
Само собой разумеется, что знакомый голос немедленно был узнан и что отец не счел нужным выслушивать вздора дальнейшей моей речи вроде: «я ваш сын» и пр. Присмотревшись хорошенько на меня, отец воскликнул:
- Аи да молодец, московит!
Как видите, читатель, старику понравился мой поступок со своей одеждой: это, в глазах отца, было залогом давно желаемого и столько времени ожидаемого возвращения моего к своим...

25 ноября 1865 г., г. Екатеринодар
1 - Горец, говоря с отцом, вообще никогда не называет его «отец», «батюшка», а величает его или местоимением второго лица, или просто именем. Султан не иначе называет отца как фамилией и в этом случае составляет исключение из приведенного правила. Этот факт, по-видимому вовсе не значительный в сущности, чрезвычайно важный на самом деле у горцев.

Султан Крым-Гирей