Рассказ аварца
Султан Адиль-Гирей. Рассказ аварца.
РАССКАЗ АВАРЦА
Из походного дневника.
- Харамзада,- сказал с досадой мой суровый аварец, отходя от амбразуры и ложась на разостланную бурку,- прежде, бывало, нет конца их расспросам и рассказам; тогда и мы скучали менее, и время проходило как-то незаметнее в траншее; а теперь и бранью не развяжешь их поганые уста - словно сам Шамиль сидит у них на языке...
- А больно боятся они Шамиля?
- Да если бы они боялись бога вполовину того, сколько этого гимрийского плясуна, то могли бы считать себя вполне достойными обещанного нам пророком нашим рая...
- Ты, верно, из ненависти называешь Шамиля плясуном?
- Совсем нет; а он точно был плясуном, и это ремесло нередко снискивало ему и его бедным родителям насущный чурек... Я был тогда почти ребенком, но помню еще хорошо первое мое свидание с Шамилем.. Это.было летом; знойный день вечерел, и крыши сакель покрывались народом, спешившим на свежий воздух, как вдруг на улице, против ограды нашей сакли, поднялся шум, раздались хлопанья рук, крики одобрения... Меня вывели за ограду, и там посредине собравшейся толпы я,» увидел мальчика лет 12 или 13, с приятною наружностью,. в оборванной нагольной черкеске; он танцевал лезгинку и живостью и ловкостью своих движений приводил в восторг зрителей, которые, приветствуя каждый :удачный его прыжок залпом новых рукоплесканий, в то жел время бросали в него мелкие монеты, чуреки, кукурузу и т. п.. И мне захотелось тоже подарить ему что-нибудь, я побежал к матери, выпросил у нее червонец.и кусок материи и отдал их ловкому танцору, который в изумлении, от моей щедрости схватил мою руку и прижал ее к своим губам. Думал кто-нибудь из любовавшихся в эту минуту на кривляние гимрийского мальчика, что этому нищему паяцу суждено некогда быть первым лицом в Дегестане, а ребенку знатной фамилии, руку которого лобзал он за червонец,- его нукером?..
- Так ты служил при Шамиле?
- Ровно год и неотлучно при нем...
- В таком случае ты можешь оказать мне большое одолжение, сообщив все, что удалось тебе заметить любопытного в частной жизни этого замечательного человека, в свойствах его ума и характера. История о происхождении и удивительном возвышении более или менее известна уже всякому; но Шамиль у себя дома, в кругу своего семейства, своих любимцев, за обычными своими занятиями - почти еще не знаком нам, жителям другой части общей родины нашей - Кавказа. Ты сейчас жаловался на скуку и сердился на упорное молчание салтинцев на твои не совсем приятные шутки; я предлагаю тебе верное лекарство от скуки и занятие дельнее перебранки с неприятелем, в положении которого, сказать правду, не многим придет охота толковать с кем бы и чем бы то ни было.
- Я весь к твоим услугам: ты здесь в гостях у нас, а обычай моей родины велит мне угощать гостя наилучшим, что бог послал.
Он придвинулся ближе ко мне, закурил свою коротенькую трубку и, приказав часовым не слишком высовываться из траншей и не дремать, начал свой рассказ.
- Я служил при Шамиле в то время, когда он еще жил в Дарго. Он занимал большую саклю и четыре комнаты; в двух из них жили его жены, а в остальных он проводил сам дни и принимал гостей. В дверях сакли стояли постоянно, днем и ночью, два часовых, из них один докладывал о приходящих. Доступ к нему не труден, особенно для тех, которые уже известны его приближенным; входя к нему, не нужно снимать оружие, только ружья оставлять, по обычаю края, в передней. При появлении гостей Шамиль встает, слегка приподнимается или же вовсе не оставляет своего места, смотря по важности вошедших лиц, которые все без исключения целуют его правую руку, причем и он со своей стороны делает то же самое некоторым из них, что, впрочем, случается весьма редко. Вошедший, какого бы звания он ни был, после целования руки может садиться, не ожидая приглашения, но не оставаться в доме более вечера, потому что еще не было примера, чтобы Шамиль оставлял постороннего человека ночевать в своей сакле. Занимая первое место в Дагестане, имея все средства к роскошной жизни, Шамиль, однако, любит во всем строгую простоту и умеренность; в одежде, пище, домашней утвари его вы не найдете большой разницы между ним и простым мюридом; исключение только в чалме, которую он не всегда носит, но которую делает большей частью из дорогой шали белого цвета - белый цвет его любимый. Для провождения дня у него нет установленного порядка, и деятельность его в ту пору или бездействие зависят от случаев; ночь же он делит на три части: две посвящает сну, а остальную часть молитве, чтению священных книг, а иногда переписке со своими главнейшими наибами. До женитьбы своей на пленной армянке он обходился со своими женами вообще сурово, и их положение почти ничем не было лучше положения жен простых лезгинов; даже в одежде он не позволял им ни малейшей роскоши; они не могли носить ничего из шелка, кроме покрывала из черной шелковой материи. Но любовь к хорошенькой армянке невероятно смягчила эту суровость, и, слепо угождая ей во всем, он счел долгом справедливости улучшить участь и других своих жен. Он очень любит своих детей, но, по-видимому, мало заботится об их будущности. Касательно степени учености Шамиля как духовного лица мнения различны: одни говорят, что он в книжной мудрости очень недалек, другие же, напротив, уверяют, что он исчерпал ее всю до дна. Этот трудный вопрос, мне кажется, решен довольно основательно одним ученым человеком, бывшим соучеником Шамиля, который сказал, что если Шамиль по обширности своих познаний и не может стоять во главе нашего духовенства, то и тогда по величию переворотов, произведенных его именем, и по редкому, лишь ему одному свойственному умению действовать на умы толпы, красноречивому истолкованию многих, не объясняемых другими учеными, глав корана он заслуживает наименования ученейшего в Дагестане.
Он очень набожен; но надобно быть слепым, чтобы считать эту набожность врожденным свойством его души, на которой тяготеют такие деяния, от которых при одной мысли истинно религиозный человек невольно содрогнется... У него нет и, кажется, не было любимцев, пользовавшихся полным его доверием и имевших какое-либо влияние вообще на его действия; правда, он со всеми ласков, даже с теми, которых в уме своем давно уже осудил на гибель, и в минуту самого сильного гнева почти никогда не изменяется ни выражение притворного добродушия на его лице, ни всегдашняя деликатность в словах; он не пренебрегает ничьим советом, но действует всегда и во всем лишь по внушению собственного рассудка и опытности. Всякое предприятие, важно ли оно, он обдумывает медленно, осторожно, зато в минуту исполнения однажды задуманного он быстр как молния и дерзко отважен. Шамиль очень хорошо понимает всю опасность своего первенства, знает, что сотни кинжалов, ежеминутно точатся для его гибели, но, не ослепленный еще ни властью, ни успехами своих замыслов и любя страстно жизнь, он постоянно и отовсюду ожидает нападения с полной готовностью предупредить его вовремя - и трудно застать его врасплох.
Меры предосторожности для своей безопасности - постоянная стража при нем, редкое начальствование, лично над войсками - порою служат его тайным соперникам поводом к обвинению его в трусости; но это чистая клевета, которую легко опровергнуть многими случаями, в которых Шамиль был обязан своим спасением собственной лишь храбрости и необыкновенному присутствию духа, увеличивающемуся в нем по мере опасности. Ему небезызвестна эта клевета, но он смеется над нею и ее сочинителями и остается верным однажды при-, нятым им правилам. Трагическая гибель Гази-Муллы и Гамзат-Бека, по-видимому, внушила ему эти правила, что можно заключить из его слов: Гази-Мулла был, бесспорно, храбрейший из храбрых, но, работая больше руками, как простой воин, а не головою, как вождь народов, он погиб смертью отважного рубаки, славно, но без пользы. Гамзат же сделался жертвою своего легкомыслия и непростительной беспечности. Но тот и другой заслуживают благодарную память нашу, и на самые ошибки в их жизни мы обязаны взирать с уважением: они могут и должны быть спасительными уроками для их преемников.
В это время в лагере нашем раздался призывной к молитве голос муллы, и аварец, прервав свой интересный рассказ, поспешил в палатку совершать омовение к утреннему намазу.
30 августа 1847 г. Лагерь при ауле Салты
Из походного дневника.
- Харамзада,- сказал с досадой мой суровый аварец, отходя от амбразуры и ложась на разостланную бурку,- прежде, бывало, нет конца их расспросам и рассказам; тогда и мы скучали менее, и время проходило как-то незаметнее в траншее; а теперь и бранью не развяжешь их поганые уста - словно сам Шамиль сидит у них на языке...
- А больно боятся они Шамиля?
- Да если бы они боялись бога вполовину того, сколько этого гимрийского плясуна, то могли бы считать себя вполне достойными обещанного нам пророком нашим рая...
- Ты, верно, из ненависти называешь Шамиля плясуном?
- Совсем нет; а он точно был плясуном, и это ремесло нередко снискивало ему и его бедным родителям насущный чурек... Я был тогда почти ребенком, но помню еще хорошо первое мое свидание с Шамилем.. Это.было летом; знойный день вечерел, и крыши сакель покрывались народом, спешившим на свежий воздух, как вдруг на улице, против ограды нашей сакли, поднялся шум, раздались хлопанья рук, крики одобрения... Меня вывели за ограду, и там посредине собравшейся толпы я,» увидел мальчика лет 12 или 13, с приятною наружностью,. в оборванной нагольной черкеске; он танцевал лезгинку и живостью и ловкостью своих движений приводил в восторг зрителей, которые, приветствуя каждый :удачный его прыжок залпом новых рукоплесканий, в то жел время бросали в него мелкие монеты, чуреки, кукурузу и т. п.. И мне захотелось тоже подарить ему что-нибудь, я побежал к матери, выпросил у нее червонец.и кусок материи и отдал их ловкому танцору, который в изумлении, от моей щедрости схватил мою руку и прижал ее к своим губам. Думал кто-нибудь из любовавшихся в эту минуту на кривляние гимрийского мальчика, что этому нищему паяцу суждено некогда быть первым лицом в Дегестане, а ребенку знатной фамилии, руку которого лобзал он за червонец,- его нукером?..
- Так ты служил при Шамиле?
- Ровно год и неотлучно при нем...
- В таком случае ты можешь оказать мне большое одолжение, сообщив все, что удалось тебе заметить любопытного в частной жизни этого замечательного человека, в свойствах его ума и характера. История о происхождении и удивительном возвышении более или менее известна уже всякому; но Шамиль у себя дома, в кругу своего семейства, своих любимцев, за обычными своими занятиями - почти еще не знаком нам, жителям другой части общей родины нашей - Кавказа. Ты сейчас жаловался на скуку и сердился на упорное молчание салтинцев на твои не совсем приятные шутки; я предлагаю тебе верное лекарство от скуки и занятие дельнее перебранки с неприятелем, в положении которого, сказать правду, не многим придет охота толковать с кем бы и чем бы то ни было.
- Я весь к твоим услугам: ты здесь в гостях у нас, а обычай моей родины велит мне угощать гостя наилучшим, что бог послал.
Он придвинулся ближе ко мне, закурил свою коротенькую трубку и, приказав часовым не слишком высовываться из траншей и не дремать, начал свой рассказ.
- Я служил при Шамиле в то время, когда он еще жил в Дарго. Он занимал большую саклю и четыре комнаты; в двух из них жили его жены, а в остальных он проводил сам дни и принимал гостей. В дверях сакли стояли постоянно, днем и ночью, два часовых, из них один докладывал о приходящих. Доступ к нему не труден, особенно для тех, которые уже известны его приближенным; входя к нему, не нужно снимать оружие, только ружья оставлять, по обычаю края, в передней. При появлении гостей Шамиль встает, слегка приподнимается или же вовсе не оставляет своего места, смотря по важности вошедших лиц, которые все без исключения целуют его правую руку, причем и он со своей стороны делает то же самое некоторым из них, что, впрочем, случается весьма редко. Вошедший, какого бы звания он ни был, после целования руки может садиться, не ожидая приглашения, но не оставаться в доме более вечера, потому что еще не было примера, чтобы Шамиль оставлял постороннего человека ночевать в своей сакле. Занимая первое место в Дагестане, имея все средства к роскошной жизни, Шамиль, однако, любит во всем строгую простоту и умеренность; в одежде, пище, домашней утвари его вы не найдете большой разницы между ним и простым мюридом; исключение только в чалме, которую он не всегда носит, но которую делает большей частью из дорогой шали белого цвета - белый цвет его любимый. Для провождения дня у него нет установленного порядка, и деятельность его в ту пору или бездействие зависят от случаев; ночь же он делит на три части: две посвящает сну, а остальную часть молитве, чтению священных книг, а иногда переписке со своими главнейшими наибами. До женитьбы своей на пленной армянке он обходился со своими женами вообще сурово, и их положение почти ничем не было лучше положения жен простых лезгинов; даже в одежде он не позволял им ни малейшей роскоши; они не могли носить ничего из шелка, кроме покрывала из черной шелковой материи. Но любовь к хорошенькой армянке невероятно смягчила эту суровость, и, слепо угождая ей во всем, он счел долгом справедливости улучшить участь и других своих жен. Он очень любит своих детей, но, по-видимому, мало заботится об их будущности. Касательно степени учености Шамиля как духовного лица мнения различны: одни говорят, что он в книжной мудрости очень недалек, другие же, напротив, уверяют, что он исчерпал ее всю до дна. Этот трудный вопрос, мне кажется, решен довольно основательно одним ученым человеком, бывшим соучеником Шамиля, который сказал, что если Шамиль по обширности своих познаний и не может стоять во главе нашего духовенства, то и тогда по величию переворотов, произведенных его именем, и по редкому, лишь ему одному свойственному умению действовать на умы толпы, красноречивому истолкованию многих, не объясняемых другими учеными, глав корана он заслуживает наименования ученейшего в Дагестане.
Он очень набожен; но надобно быть слепым, чтобы считать эту набожность врожденным свойством его души, на которой тяготеют такие деяния, от которых при одной мысли истинно религиозный человек невольно содрогнется... У него нет и, кажется, не было любимцев, пользовавшихся полным его доверием и имевших какое-либо влияние вообще на его действия; правда, он со всеми ласков, даже с теми, которых в уме своем давно уже осудил на гибель, и в минуту самого сильного гнева почти никогда не изменяется ни выражение притворного добродушия на его лице, ни всегдашняя деликатность в словах; он не пренебрегает ничьим советом, но действует всегда и во всем лишь по внушению собственного рассудка и опытности. Всякое предприятие, важно ли оно, он обдумывает медленно, осторожно, зато в минуту исполнения однажды задуманного он быстр как молния и дерзко отважен. Шамиль очень хорошо понимает всю опасность своего первенства, знает, что сотни кинжалов, ежеминутно точатся для его гибели, но, не ослепленный еще ни властью, ни успехами своих замыслов и любя страстно жизнь, он постоянно и отовсюду ожидает нападения с полной готовностью предупредить его вовремя - и трудно застать его врасплох.
Меры предосторожности для своей безопасности - постоянная стража при нем, редкое начальствование, лично над войсками - порою служат его тайным соперникам поводом к обвинению его в трусости; но это чистая клевета, которую легко опровергнуть многими случаями, в которых Шамиль был обязан своим спасением собственной лишь храбрости и необыкновенному присутствию духа, увеличивающемуся в нем по мере опасности. Ему небезызвестна эта клевета, но он смеется над нею и ее сочинителями и остается верным однажды при-, нятым им правилам. Трагическая гибель Гази-Муллы и Гамзат-Бека, по-видимому, внушила ему эти правила, что можно заключить из его слов: Гази-Мулла был, бесспорно, храбрейший из храбрых, но, работая больше руками, как простой воин, а не головою, как вождь народов, он погиб смертью отважного рубаки, славно, но без пользы. Гамзат же сделался жертвою своего легкомыслия и непростительной беспечности. Но тот и другой заслуживают благодарную память нашу, и на самые ошибки в их жизни мы обязаны взирать с уважением: они могут и должны быть спасительными уроками для их преемников.
В это время в лагере нашем раздался призывной к молитве голос муллы, и аварец, прервав свой интересный рассказ, поспешил в палатку совершать омовение к утреннему намазу.
30 августа 1847 г. Лагерь при ауле Салты
Комментарии 0