Жена черкеса
Сцена из черкесской жизни
- Ну, Пшимаф, хоть убей меня, я ничего тут не понимаю! Уж не шутка ли это нечистой силы? Иначе как объяснить его постыдное поведение... Ведь не впервые же нравится ему женщина, но и прежние не сразу бросались к нему в объятия; известное дело: сначала поупрямятся, поплачут, а там... да что тут толковать долго: он получше нас с тобою должен знать длинноволосый пол.
- Казалось бы так, Ислам, да видишь ли, эта женщина не из таких: ее не трогают ни нежности, ни великолепные обещания, ни самые угрозы. Вот уже четвертый месяц, как вижусь с нею почти каждый день, и на все мои предложения у нее один и тот же ответ: «Умру, но бесчестьем своим не потревожу в могиле костей моих родителей». И она говорит это не с видом умоляющим и не со слезами, а с твердостью, приличною лишь мужчине и которая отнимает у меня всякую надежду на успех...
- И ты прямо сказал это князю?
- Только вчера.
- И что же он?
- Сначала дико посмотрел на меня, заставил повторить и...
- Ну?
- И закрыл руками лицо, и я видел сквозь пальцы катившиеся из глаз его слезы...
- И ты, смотря на эти бабьи слезы, тоже расчувствовался и, вместо того чтобы сказать ему, что подобная слабость унизительна для его имени, стал хныкать и сам - не так ли? Стыдись!..
Послышались шаги, отворилась дверь, и сам князь вошел в комнату. Он был задумчив, страшно бледен, и дико блуждающие его глаза выражали какую-то отчаянную решимость.
- Мне что-то нездоровится...Подите к гостям и извините мое отсутствие,- сказал он отрывисто своим любимым узденям. Пшимаф и Ислам разостлали принесенную для князя постель, раздели его и вышли вон.
Было за полночь, когда князь, не смыкавший глаз во все время, встал, оделся слегка, взял пистолет и, накинув бурку, вышел из сакли. Раза два прошел он по спящему аулу: все было тихо. Вдруг он остановился, сердце сильнее забилось в нем, и взоры его с дикой радостью устремились на слабый свет, пробивавшийся сквозь скважины дверей одной сакли. В этой сакле, просто, но опрятно и со вкусом убранной, близ очага, в котором тлел огонек, стояла колыбель со спящим младенцем, а подле сидела молодая, восхитительной красоты женщина. Белая кисейная рубашка, нескромно выказывавшая очаровательные формы, небольшая, обложенная широкими галунами, бархатная шапочка, из-под которой вились длинные каштановые волосы и в беспорядке рассыпались по снежным плечам, шальвары из цветной материи и легкие чувяки, ревниво скрадывавшие прелестные ножки и многое прекрасное, что так трудно высказать,- составляли весь наряд молодой женщины. Облокотясь на колыбель и поддерживая голову левой рукой, она то казалась в совершенном забытьи, и только высоко вздымавшаяся грудь и частые судороги обнаруживали в ней вместе с внутренней борьбой и признаки жизни, то, выходя из этого усыпления, она с любовью и невыразимой тоской посматривала на своего ребенка, потом с трепетом вслушивалась в могильную тишину ночи, при малейшем шелесте вздрагивала и судорожно хваталась за что-то скрытое в широком рукаве ее рубашки и, успокоенная этим движением, снова погружалась в усыпление.
Кто-то тихо постучал в ставни. «Он, о боже!..»- проговорила молодая женщина, быстро вставая и дрожа всем телом. С минуту стояла она в нерешительности, потом твердыми шагами приблизилась к окну и, раскрыв ставни, сказала тихим, но решительным голосом: «Войди!» Едва князь просунулся в окно по грудь, как, пораженный в самое сердце оружием, опрокинулся назад, произнеся глухим умирающим голосом «несчастная!». «И несчастная, и убийца, но не бесчестная жена, не так ли, о мать моя?»- простонала бедная женщина и без чувств пала на пол...
Комментарии 0