Лебединая песнь Мастера прозы
У адыгов есть прекрасная пословица: “Узгъагъырэм урикIас узгъэщхырэм уриджагъу” (“Ругающий тебя желает тебе добра, хвалящий желает зла”). Эту народную мудрость можно в полной мере отнести к последним повестям Аскера Евтыха – “Разрыв сердца” и “Я – кенгуру”. Любя, гордясь и превознося свой народ в сердце, он, как истый адыг, не расточает похвал и не выставляет своих чувств напоказ. Однако при всей жесткости суждений и оценок, даваемых автором оставшимся на родине землякам, читателя не покидает уверенность в существовании искренних позитивных чувств, причем создается ощущение, что степень их позитивности с годами нарастала как снежный ком и к концу жизни Аскера Кадырбечевича достигла своей максимальной величины. Просто форма их выражения соответствует всегдашней авторской манере писателя, что отражено и в эпиграфе к повести “Разрыв сердца”.
Начальная фраза эпиграфа – “Запрет инквизиции изображать нагое тело был строг и непреложен… Веласкес же написал потому, что его соблазнило показать, что наготу можно изображать иначе, чем ее изображали Рубенс или Тициан” – с первых же строк настраивает читателя на мысль о своеобычности авторского подхода к изображаемым явлениям. Причем круг этих явлений не ограничивается взглядами писателя на историю, культуру и духовные ценности своего народа. Жизнь совдеповского социума изнутри, психология рядового обывателя и общества в целом, – вот лишь некоторые из аспектов, подвергаемых обнажению в этой интереснейшей с художественной точки зрения книге Аскера Евтыха.
Всего на нескольких страницах повести “Разрыв сердца” автору удается обозначить основные вехи адыгской истории, причем сделать это не формально, а вкладывая в рассуждения-воспоминания старца, ведущего монолог, всю боль свою, а в молитвы за адыгов – душу свою, “заражая” по ходу повествования подобными эмоциями читателя. И та же тенденция прослеживается в повести “Я – кенгуру”, где автор излагает собственное видение истории адыгского народа: “…эти адыги спокон веков жили настороженной жизнью, вросли, может, в самую красивую природу Причерноморья, в эти горы;
…нарты – нет, не адыги, чужое племя, жестокие люди, хитрые, подлые, наслаждались, если кого-то убили, обманули, они и сильны, и отважны, но исповедуют только силу, жестокость, что самим адыгам не свойственно, адыги – тихий народ, глаза его обращены к земле, …и тут же дает детям нартские имена! Похоже, что-то вроде талисмана, адыгам надо набираться мужества, и жестокости тоже” (С. 123).
Сильнейший мотив сожаления, боли за судьбы своего народа присутствует с первой до последней страницы книги. Эта боль проступает сквозь каждую ее строку, словно капли крови проступают сквозь доспехи раненого воина, и само собой, эта очевидная боль не оставляет равнодушным читателя, застилая его глаза и обволакивая сердце: “Ох, эти наши беды, адыгские страдания… Костяшек не хватит на конторских счетах… Никакими пудами не взвесить”. И наряду с этим удивление, граничащее с восторгом: “И все равно жили!” (С. 6). А значит и гордость…
Во втором произведении книги – повести “Я – кенгуру” – автор продолжает вести эту значимую и остро воспринимаемую каждым адыгом линию – мотив явно выраженной боли, обусловленной реальными историческими событиями в судьбе народа: “…тут кругом когда-то жили адыги, но их изгнали, а горы устояли, по ним и вспоминают, что когда-то повсюду звучала адыгская речь, адыгские песни” (С. 120). В данном случае горы выступают символом “идейно-природной меры человеческого существования” (Л.Антопольский).
Ведущим повествование лирическим героем в повести “Разрыв сердца” является первый адыгский художник, возведенный в ранг основоположника, – Хамзат Чирашевич Бзегух (Основа), – но и не только он. В подобной роли – в роли ведущего сюжетную линию – часто выступает его друг и помощник Джафар Хапатук (Жора), а также практически каждый из персонажей и даже второплановых героев повести. В этом проявляется еще одна примета своеобычности лиризма А.Евтыха – традиционно лирическое повествование ведет один, обычно главный герой произведения, раскрывающий перед читателем свой внутренний и посредством его отображающий внешний, объективный мир. В данном же случае скрывающая все личное занавесь периодически приоткрывается, нет-нет, да и обнажаются чувства и тайные, порой глубоко интимные помыслы главных и не только, даже не столько главных, сколько второстепенных героев.
Подобным способом автору удается невероятно расширить границы лирического в своей прозе и таким образом создать кардинально новое жанровое образование, которое можно условно обозначить как “гиперлирическая” проза. Причем приставка “гипер-” в данном случае имеет значение “много, но в меру”, а не “слишком много” и носит таким образом явно выраженный позитивный оттенок. Каждый лирически окрашенный эпизод повести непременно вызывает читательское понимание и сопереживание, т.к. вся чувственная палитра размышлений персонажа схвачена очень точно и передана более чем профессионально. Так, семейное счастье Основы автор описывает следующим образом: “Зато – жилось. Был счастлив, как ни с какой другой женщиной, несказанно счастлив; все вращалось вокруг Нины, как вокруг солнца, лучистого, нежного ее взгляда, скромно-сдержанной улыбки” (С. 22) – казалось бы,– всего пара фраз, а все сказано, и как нельзя лучше.
Стилистическая манера повествования, как всегда у Аскера Евтыха – основоположника адыгейской лирической прозы – потрясающе лирична и, по законам жанра, непременно окрашена ностальгической интонацией. Взгляд от мира, от действительности направляется внутрь самого художника. Причем, “внутренняя жизнь как таковая есть отчасти совершенно формальное единство субъекта с самим собой, отчасти же она расщепляется и рассеивается в крайне пестром обособлении и предельно различном многообразии представлений, чувств, впечатлений, созерцаний и т.д., сочетающихся друг с другом только тем, что всех их заключает в себе одно и то же “я” как некий простой сосуд”, – писал по этому поводу Гегель. Подобный “пестрый” процесс – это, прежде всего, самопознание героя и, одновременно, самого автора.
Для примера проанализируем фрагменты текста, в которых ощущается ритмико-синтаксическая упорядоченность речи с усилением ее эмоционально-лирической наполненности.
“Боже ж мой!” – удивлялся и восхищался Жора, приближаясь к берегу, тихо, скрытно, боясь надломить веточку, сдвинуть с места камушек: купальщица то приседала, то вставала во весь рост, потирала шею, грудь, плечи, оберегая волосы, густые, сложенные вокруг головы двумя валиками, перевязанными синими тряпицами… Так он и выстоял в своем укрытии, покалываемый колючками разросшегося шиповника, соображая, откуда же она явилась, кто такая, что за диво” (С. 30).
Абзац состоит из четырех независимых предложений, распространенных синтаксически параллельными деепричастными и причастными оборотами. Ритмико-синтаксическая упорядоченность абзаца подкрепляется наличием однородных членов (чаще – сказуемых и обстоятельств образа действия) и их столь же однородных сочетаний, словесными повторами (“то”), а также одинаковым порядком слов (во всех четырех фразах – подлежащее плюс сказуемое). Последняя фраза в приведенном отрывке является кульминационной. В ней эмоциональное напряжение достигает своей вершины, за которой уже следует внезапный спад (интонационный и смысловой) и переход в другую, более плавную ритмику: “У здешних женщин нет привычки ходить на такие купания…”. Отрывистость членения кульминационной фразы выражена особенно ярко: “..кто такая, что за диво”. Синтагматическое разделение тут пунктуационно оформлено и совпадает с фразовым, средний объем синтагм снижается до трех слогов.
Возрастание ритмической упорядоченности не менее очевидно и в другом отрывке: “…решив рассмотреть, что же за сволочная штука попалась, очистил от земли и узнал всю ту же неразливайку, ее половинку, взмахнул, запустил стекляшку в чужой двор, пусть там спотыкаются, – и тут же последовала отдача, как от ружья после выстрела, боль охватила всю голову, не уместилась на этот раз в затылке, как бывало раньше, и он вынужден был присесть, и это далось с трудом, чуть было не повалился на землю, и все ж удержался, и чуточку даже успокоился, ощутив тепло от земли, и вдруг запахло едким дымом” (С. 110). Этот отрывок состоит из синтаксически параллельных (аналогичных по конструкции) независимых предложений, соединенных сочинительным союзом “и”. В данном случае ритмико-синтаксическая упорядоченность подкрепляется, помимо союза “и”, однородными сказуемыми во второй части фразы и одинаковым порядком слов (в большинстве случаев – подлежащее плюс сказуемое).
Таким образом, ритмическая упорядоченность приведенных отрывков основана не только на совпадении интонационного и синтаксического членения текста, но и на частом употреблении, нагнетании придаточных предложений и однородных членов. Исходя из этого, очевидным становится наличие элементов лирической композиции и поэтичность стиля прозы Аскера Евтыха, что свидетельствует о высшей степени художественного мастерства писателя.
Лиричность произведения удивительным образом гармонично сочетается с его остросоциальной проблематикой. К примеру, в процессе развития сюжета перед читателем возникает целая череда смертей – практически каждый из участников действия потерял в свое время как минимум одного родного или близкого человека, погибшего от рук советской власти. Или в воспоминаниях главного героя повести “Я – кенгуру” – самого автора – об одном майкопском знакомом проступает четко прослеживаемая и социально-окрашенная ирония: “…позвали в военкомат, и отчитали, поучая, что он, Чарли, должен прежде всего думать о защите своей великой и горячо любимой родины; не сказали только, кто же должен защищать самого Чарли…” (С. 127). И таких примеров социо- обозначенной и социо- обнаженной тематики в обеих повестях немало.
Кроме того, на страницах своей последней книги Аскер Евтых вновь, как и прежде, возвращается к пропаганде вечных истин и общечеловеческих ценностей, а слова его можно с полным основанием перевести в разряд урока – наказа ушедшего писателя ныне живущим: “Вот она, настоящая вера, человечность, чего люди никак не поймут и дерутся… Как в наши, например, дни, взяв в руки автомат Калашникова, лучшего в мире нет, сразу нажал – и наповал, или дать залп из “Катюши” – сразу сметет сто человек… Люди обожают оружие, молятся на него, славят, покупают, крадут, запасаются, вот убить бы кого-нибудь, какое же это наслаждение! В каждой газете каждый день: убили! Включаешь телевизор, уже стрельба, уже убили, сын зарезал отца, жена – мужа…” (С. 137).
Несомненна автобиографичность произведения – проведение параллелей с судьбой и личностью самого писателя возможно в целом ряде эпизодов и событий повести. Так, основная нить повествования в повести “Разрыв сердца” – судьба адыгского художника, который ограничен в своем творчестве целым рядом жестких запретов и, скрепив сердце, пытается подчиняться им. Но, в конце концов, сердце подобной нагрузки не выдерживает, и художник умирает. Эта сюжетная линия в прямом отношении сопоставима с судьбой самого Аскера Евтыха, творческая биография которого богата разного рода запретами, гонениями и опалой, а смерть не могла не быть обусловленной этими тягостными для любого творческого человека факторами.
Весь процесс отторжения писателя от его родины в мельчайших подробностях представлен и в повести “Я – кенгуру”. Этот давний конфликт с властью и вынужденная пожизненная разлука с земляками – еще одна не заживающая в душе писателя рана. Она постоянно напоминает о себе острой болью, и боль эта передается читателю: “Я тут чужой, в этом теплом даже зимой городе” (С. 125). Также некоторые размышления художника Основы можно предположительно отнести к разряду собственных жизненных установок писателя. Так, целью заключительного этапа своего творчества художник и, как нам представляется, сам Аскер Евтых, видит в следующем: “Впервые в адыгской живописи дать образ адыгской женщины, найти ее черты, позу, положение на картине; …Масуна возвеличит всю адыгскую нацию, всю ее женскую часть, все очарование здешних женщин” (С. 91). Так оно и случилось – последней незаконченной работой писателя стала повесть, посвященная любимой женщине, – “Я – кенгуру”, явившаяся, по выражению Тенгиза Адыгова, “гимном любви – к своей жене, родной матери, своему народу” (С. 4).
Автобиографичность касается и деталей повествования. Мельчайшие подробности майкопской городской жизни и архитектуры свидетельствуют о том, что сам автор не раз ходил этими улицами, отдыхал в этих скверах, дышал этим воздухом и любовался этими пейзажами, столь знакомыми любому майкопчанину, сидел на этих скамейках и беседовал с этими людьми. Причем, применительно к людям города степень достоверности еще и “набирает обороты”, а на страницах повестей оживают реальные исторические лица и культурные деятели, названные своими реальными фамилиями, задействованные в реальных фактах, живущие реальными биографиями и совершающие реальные поступки. Благодаря такому подходу становится бесспорно-очевидной не только фактическая, но и психологическая подоплека многих случившихся в жизни писателя событий, авторское восприятие их, и этот проживший долгие годы вдалеке от родины человек делается максимально близким и понятным читателю. Очевидно представление во всей сложности и индивидуальности душевного мира лирического героя, позиции автора. Активность авторской личности порой чрезвычайно высоко преобладает над событийным материалом. Мощный пласт лиризма находит выражение здесь не только в собственно лирических ситуациях, в раздумьях, суждениях и прямых оценках писателя – он в самой интонации рассказа, в его пафосе, в общей атмосфере драматизма, проникающего в детали картин, эпизодов.
Особенно остро это чувствуется в повести “Я – кенгуру”. К примеру, эпизод с народным методом лечения открытой раны клочком собачьей шерсти не нов для повестей Аскера Евтыха. Подобный случай он описывал в своей ранней повести “Мой старший брат”. Но последняя его творческая работа – “Я – кенгуру” – проливает свет на происхождение подобного опыта в его жизни. Оказывается, что такой способ врачевания был применен к нему самому – мальчишке, содравшему кожу ракушкой на реке: “…татарка …велела позвать нашего старого матого псину и выстричь клок шерсти, поводила шерстью над раскаленными углями и каким-то черным пеплом забила мне рану… И все зажило!” (С. 199).
Подобного рода выявление авторской мотивации, стимулировавшей написанные в прошлом те или иные эпизоды либо целые произведения необыкновенно ценно и увлекательно для читателя. Узнать, что тот или иной событийный факт подтолкнул Аскера Евтыха к созданию хорошо знакомых книг и эпизодов в них, – это вновь позволяет максимально приблизиться к творцу и к его внутреннему миру. Так, достаточно подробно в повести описан заключительный этап творческого процесса работы над книгой “Улица во всю ее длину” – авторские размышления, колебания и сомнения; участие в них других, близких ему людей; окончательные решения. Знакомство со всеми подобными фактами способствует иному восприятию уже известных внимательному читателю произведений и вызывает желание перечесть их в уже новом ключе.
Обобщая, следует отметить, что по своей поэтической выразительности, глубине и тонкости психологических характеристик последние повести Аскера Евтыха не только не уступают авторской прозе прежних лет, но иногда и превосходят ее. В художественном отношении эти произведения свидетельствуют о том, что талант писателя, ничего не утрачивая в пластичности и живописности, в мастерстве ведения рассказа, сюжетосложения, становился строже и требовательнее в отборе словесных красок, гибче и тоньше в искусстве психологического и интеллектуального раскрытия героев. Однако этим произведениям присуща реальная сложность и противоречивость, они с трудом укладываются в привычные, давно сложившиеся представления об авторе и его стиле, нередко поражают своей необычностью, настораживают неожиданной новизной.
Хуако Фатимет
Начальная фраза эпиграфа – “Запрет инквизиции изображать нагое тело был строг и непреложен… Веласкес же написал потому, что его соблазнило показать, что наготу можно изображать иначе, чем ее изображали Рубенс или Тициан” – с первых же строк настраивает читателя на мысль о своеобычности авторского подхода к изображаемым явлениям. Причем круг этих явлений не ограничивается взглядами писателя на историю, культуру и духовные ценности своего народа. Жизнь совдеповского социума изнутри, психология рядового обывателя и общества в целом, – вот лишь некоторые из аспектов, подвергаемых обнажению в этой интереснейшей с художественной точки зрения книге Аскера Евтыха.
Всего на нескольких страницах повести “Разрыв сердца” автору удается обозначить основные вехи адыгской истории, причем сделать это не формально, а вкладывая в рассуждения-воспоминания старца, ведущего монолог, всю боль свою, а в молитвы за адыгов – душу свою, “заражая” по ходу повествования подобными эмоциями читателя. И та же тенденция прослеживается в повести “Я – кенгуру”, где автор излагает собственное видение истории адыгского народа: “…эти адыги спокон веков жили настороженной жизнью, вросли, может, в самую красивую природу Причерноморья, в эти горы;
…нарты – нет, не адыги, чужое племя, жестокие люди, хитрые, подлые, наслаждались, если кого-то убили, обманули, они и сильны, и отважны, но исповедуют только силу, жестокость, что самим адыгам не свойственно, адыги – тихий народ, глаза его обращены к земле, …и тут же дает детям нартские имена! Похоже, что-то вроде талисмана, адыгам надо набираться мужества, и жестокости тоже” (С. 123).
Сильнейший мотив сожаления, боли за судьбы своего народа присутствует с первой до последней страницы книги. Эта боль проступает сквозь каждую ее строку, словно капли крови проступают сквозь доспехи раненого воина, и само собой, эта очевидная боль не оставляет равнодушным читателя, застилая его глаза и обволакивая сердце: “Ох, эти наши беды, адыгские страдания… Костяшек не хватит на конторских счетах… Никакими пудами не взвесить”. И наряду с этим удивление, граничащее с восторгом: “И все равно жили!” (С. 6). А значит и гордость…
Во втором произведении книги – повести “Я – кенгуру” – автор продолжает вести эту значимую и остро воспринимаемую каждым адыгом линию – мотив явно выраженной боли, обусловленной реальными историческими событиями в судьбе народа: “…тут кругом когда-то жили адыги, но их изгнали, а горы устояли, по ним и вспоминают, что когда-то повсюду звучала адыгская речь, адыгские песни” (С. 120). В данном случае горы выступают символом “идейно-природной меры человеческого существования” (Л.Антопольский).
Ведущим повествование лирическим героем в повести “Разрыв сердца” является первый адыгский художник, возведенный в ранг основоположника, – Хамзат Чирашевич Бзегух (Основа), – но и не только он. В подобной роли – в роли ведущего сюжетную линию – часто выступает его друг и помощник Джафар Хапатук (Жора), а также практически каждый из персонажей и даже второплановых героев повести. В этом проявляется еще одна примета своеобычности лиризма А.Евтыха – традиционно лирическое повествование ведет один, обычно главный герой произведения, раскрывающий перед читателем свой внутренний и посредством его отображающий внешний, объективный мир. В данном же случае скрывающая все личное занавесь периодически приоткрывается, нет-нет, да и обнажаются чувства и тайные, порой глубоко интимные помыслы главных и не только, даже не столько главных, сколько второстепенных героев.
Подобным способом автору удается невероятно расширить границы лирического в своей прозе и таким образом создать кардинально новое жанровое образование, которое можно условно обозначить как “гиперлирическая” проза. Причем приставка “гипер-” в данном случае имеет значение “много, но в меру”, а не “слишком много” и носит таким образом явно выраженный позитивный оттенок. Каждый лирически окрашенный эпизод повести непременно вызывает читательское понимание и сопереживание, т.к. вся чувственная палитра размышлений персонажа схвачена очень точно и передана более чем профессионально. Так, семейное счастье Основы автор описывает следующим образом: “Зато – жилось. Был счастлив, как ни с какой другой женщиной, несказанно счастлив; все вращалось вокруг Нины, как вокруг солнца, лучистого, нежного ее взгляда, скромно-сдержанной улыбки” (С. 22) – казалось бы,– всего пара фраз, а все сказано, и как нельзя лучше.
Стилистическая манера повествования, как всегда у Аскера Евтыха – основоположника адыгейской лирической прозы – потрясающе лирична и, по законам жанра, непременно окрашена ностальгической интонацией. Взгляд от мира, от действительности направляется внутрь самого художника. Причем, “внутренняя жизнь как таковая есть отчасти совершенно формальное единство субъекта с самим собой, отчасти же она расщепляется и рассеивается в крайне пестром обособлении и предельно различном многообразии представлений, чувств, впечатлений, созерцаний и т.д., сочетающихся друг с другом только тем, что всех их заключает в себе одно и то же “я” как некий простой сосуд”, – писал по этому поводу Гегель. Подобный “пестрый” процесс – это, прежде всего, самопознание героя и, одновременно, самого автора.
Для примера проанализируем фрагменты текста, в которых ощущается ритмико-синтаксическая упорядоченность речи с усилением ее эмоционально-лирической наполненности.
“Боже ж мой!” – удивлялся и восхищался Жора, приближаясь к берегу, тихо, скрытно, боясь надломить веточку, сдвинуть с места камушек: купальщица то приседала, то вставала во весь рост, потирала шею, грудь, плечи, оберегая волосы, густые, сложенные вокруг головы двумя валиками, перевязанными синими тряпицами… Так он и выстоял в своем укрытии, покалываемый колючками разросшегося шиповника, соображая, откуда же она явилась, кто такая, что за диво” (С. 30).
Абзац состоит из четырех независимых предложений, распространенных синтаксически параллельными деепричастными и причастными оборотами. Ритмико-синтаксическая упорядоченность абзаца подкрепляется наличием однородных членов (чаще – сказуемых и обстоятельств образа действия) и их столь же однородных сочетаний, словесными повторами (“то”), а также одинаковым порядком слов (во всех четырех фразах – подлежащее плюс сказуемое). Последняя фраза в приведенном отрывке является кульминационной. В ней эмоциональное напряжение достигает своей вершины, за которой уже следует внезапный спад (интонационный и смысловой) и переход в другую, более плавную ритмику: “У здешних женщин нет привычки ходить на такие купания…”. Отрывистость членения кульминационной фразы выражена особенно ярко: “..кто такая, что за диво”. Синтагматическое разделение тут пунктуационно оформлено и совпадает с фразовым, средний объем синтагм снижается до трех слогов.
Возрастание ритмической упорядоченности не менее очевидно и в другом отрывке: “…решив рассмотреть, что же за сволочная штука попалась, очистил от земли и узнал всю ту же неразливайку, ее половинку, взмахнул, запустил стекляшку в чужой двор, пусть там спотыкаются, – и тут же последовала отдача, как от ружья после выстрела, боль охватила всю голову, не уместилась на этот раз в затылке, как бывало раньше, и он вынужден был присесть, и это далось с трудом, чуть было не повалился на землю, и все ж удержался, и чуточку даже успокоился, ощутив тепло от земли, и вдруг запахло едким дымом” (С. 110). Этот отрывок состоит из синтаксически параллельных (аналогичных по конструкции) независимых предложений, соединенных сочинительным союзом “и”. В данном случае ритмико-синтаксическая упорядоченность подкрепляется, помимо союза “и”, однородными сказуемыми во второй части фразы и одинаковым порядком слов (в большинстве случаев – подлежащее плюс сказуемое).
Таким образом, ритмическая упорядоченность приведенных отрывков основана не только на совпадении интонационного и синтаксического членения текста, но и на частом употреблении, нагнетании придаточных предложений и однородных членов. Исходя из этого, очевидным становится наличие элементов лирической композиции и поэтичность стиля прозы Аскера Евтыха, что свидетельствует о высшей степени художественного мастерства писателя.
Лиричность произведения удивительным образом гармонично сочетается с его остросоциальной проблематикой. К примеру, в процессе развития сюжета перед читателем возникает целая череда смертей – практически каждый из участников действия потерял в свое время как минимум одного родного или близкого человека, погибшего от рук советской власти. Или в воспоминаниях главного героя повести “Я – кенгуру” – самого автора – об одном майкопском знакомом проступает четко прослеживаемая и социально-окрашенная ирония: “…позвали в военкомат, и отчитали, поучая, что он, Чарли, должен прежде всего думать о защите своей великой и горячо любимой родины; не сказали только, кто же должен защищать самого Чарли…” (С. 127). И таких примеров социо- обозначенной и социо- обнаженной тематики в обеих повестях немало.
Кроме того, на страницах своей последней книги Аскер Евтых вновь, как и прежде, возвращается к пропаганде вечных истин и общечеловеческих ценностей, а слова его можно с полным основанием перевести в разряд урока – наказа ушедшего писателя ныне живущим: “Вот она, настоящая вера, человечность, чего люди никак не поймут и дерутся… Как в наши, например, дни, взяв в руки автомат Калашникова, лучшего в мире нет, сразу нажал – и наповал, или дать залп из “Катюши” – сразу сметет сто человек… Люди обожают оружие, молятся на него, славят, покупают, крадут, запасаются, вот убить бы кого-нибудь, какое же это наслаждение! В каждой газете каждый день: убили! Включаешь телевизор, уже стрельба, уже убили, сын зарезал отца, жена – мужа…” (С. 137).
Несомненна автобиографичность произведения – проведение параллелей с судьбой и личностью самого писателя возможно в целом ряде эпизодов и событий повести. Так, основная нить повествования в повести “Разрыв сердца” – судьба адыгского художника, который ограничен в своем творчестве целым рядом жестких запретов и, скрепив сердце, пытается подчиняться им. Но, в конце концов, сердце подобной нагрузки не выдерживает, и художник умирает. Эта сюжетная линия в прямом отношении сопоставима с судьбой самого Аскера Евтыха, творческая биография которого богата разного рода запретами, гонениями и опалой, а смерть не могла не быть обусловленной этими тягостными для любого творческого человека факторами.
Весь процесс отторжения писателя от его родины в мельчайших подробностях представлен и в повести “Я – кенгуру”. Этот давний конфликт с властью и вынужденная пожизненная разлука с земляками – еще одна не заживающая в душе писателя рана. Она постоянно напоминает о себе острой болью, и боль эта передается читателю: “Я тут чужой, в этом теплом даже зимой городе” (С. 125). Также некоторые размышления художника Основы можно предположительно отнести к разряду собственных жизненных установок писателя. Так, целью заключительного этапа своего творчества художник и, как нам представляется, сам Аскер Евтых, видит в следующем: “Впервые в адыгской живописи дать образ адыгской женщины, найти ее черты, позу, положение на картине; …Масуна возвеличит всю адыгскую нацию, всю ее женскую часть, все очарование здешних женщин” (С. 91). Так оно и случилось – последней незаконченной работой писателя стала повесть, посвященная любимой женщине, – “Я – кенгуру”, явившаяся, по выражению Тенгиза Адыгова, “гимном любви – к своей жене, родной матери, своему народу” (С. 4).
Автобиографичность касается и деталей повествования. Мельчайшие подробности майкопской городской жизни и архитектуры свидетельствуют о том, что сам автор не раз ходил этими улицами, отдыхал в этих скверах, дышал этим воздухом и любовался этими пейзажами, столь знакомыми любому майкопчанину, сидел на этих скамейках и беседовал с этими людьми. Причем, применительно к людям города степень достоверности еще и “набирает обороты”, а на страницах повестей оживают реальные исторические лица и культурные деятели, названные своими реальными фамилиями, задействованные в реальных фактах, живущие реальными биографиями и совершающие реальные поступки. Благодаря такому подходу становится бесспорно-очевидной не только фактическая, но и психологическая подоплека многих случившихся в жизни писателя событий, авторское восприятие их, и этот проживший долгие годы вдалеке от родины человек делается максимально близким и понятным читателю. Очевидно представление во всей сложности и индивидуальности душевного мира лирического героя, позиции автора. Активность авторской личности порой чрезвычайно высоко преобладает над событийным материалом. Мощный пласт лиризма находит выражение здесь не только в собственно лирических ситуациях, в раздумьях, суждениях и прямых оценках писателя – он в самой интонации рассказа, в его пафосе, в общей атмосфере драматизма, проникающего в детали картин, эпизодов.
Особенно остро это чувствуется в повести “Я – кенгуру”. К примеру, эпизод с народным методом лечения открытой раны клочком собачьей шерсти не нов для повестей Аскера Евтыха. Подобный случай он описывал в своей ранней повести “Мой старший брат”. Но последняя его творческая работа – “Я – кенгуру” – проливает свет на происхождение подобного опыта в его жизни. Оказывается, что такой способ врачевания был применен к нему самому – мальчишке, содравшему кожу ракушкой на реке: “…татарка …велела позвать нашего старого матого псину и выстричь клок шерсти, поводила шерстью над раскаленными углями и каким-то черным пеплом забила мне рану… И все зажило!” (С. 199).
Подобного рода выявление авторской мотивации, стимулировавшей написанные в прошлом те или иные эпизоды либо целые произведения необыкновенно ценно и увлекательно для читателя. Узнать, что тот или иной событийный факт подтолкнул Аскера Евтыха к созданию хорошо знакомых книг и эпизодов в них, – это вновь позволяет максимально приблизиться к творцу и к его внутреннему миру. Так, достаточно подробно в повести описан заключительный этап творческого процесса работы над книгой “Улица во всю ее длину” – авторские размышления, колебания и сомнения; участие в них других, близких ему людей; окончательные решения. Знакомство со всеми подобными фактами способствует иному восприятию уже известных внимательному читателю произведений и вызывает желание перечесть их в уже новом ключе.
Обобщая, следует отметить, что по своей поэтической выразительности, глубине и тонкости психологических характеристик последние повести Аскера Евтыха не только не уступают авторской прозе прежних лет, но иногда и превосходят ее. В художественном отношении эти произведения свидетельствуют о том, что талант писателя, ничего не утрачивая в пластичности и живописности, в мастерстве ведения рассказа, сюжетосложения, становился строже и требовательнее в отборе словесных красок, гибче и тоньше в искусстве психологического и интеллектуального раскрытия героев. Однако этим произведениям присуща реальная сложность и противоречивость, они с трудом укладываются в привычные, давно сложившиеся представления об авторе и его стиле, нередко поражают своей необычностью, настораживают неожиданной новизной.
Хуако Фатимет
Комментарии 0