Пик Емкужева
В московском издательстве «Пик» вышла новая книга Мухамеда Емкужева «Ночь Кадар, или Который справа». В ней — два романа: заглавный, до сих пор не публиковавшийся, и «Всемирный потоп», издававшийся ранее, но настолько основательно переработанный и расширенный, что его тоже можно рассматривать как новое произведение. Внимательно прочитанные, обе эти вещи позволяют говорить о воскрешении романа как жанра (если, конечно, он когда-либо умирал) — или, по крайней мере, о возникновении внутри этого жанра нового направления.
1. Предопределение
Ночь Кадар по-иному называется Ночью Предопределения. Она выпадает на последнюю неделю уразы. В эту ночь Бог спускается ближе всего к земле, чтобы выслушать мольбы людей и заново определить им судьбы. Ночь, когда человек как бы подводит итоги предыдущей жизни и, соразмеряясь с ними, строит свою дальнейшую жизнь. Ее должно провести в бдении и молитвах, как искупительных, так и обращенных в будущее.
Ночь Кадар, или Который справа
Мухамед Емкужев чурается новомодных иностранных слов, но начать мне хочется как раз с того существительного, которое не так давно изобрели американцы: musthave. По-русски это звучит несколько более громоздко: «то, что необходимо иметь». Так вот, всем, у кого на полке стоит «Роза Мира» Даниила Андреева, стоило бы рядом с нею поставить по прочтении и книгу Емкужева. Потому что в ней, без каких-либо публицистических отмелей и логических доказательств, показано, что Бог действительно един для всех живущих, вне зависимости от того, каким способом они Ему поклоняются. Я не собираюсь ничем подтверждать эту преамбулу: ее подтвердит сам роман, все его сюжетные линии, сливающиеся воедино, чтобы возвестить эту простую, но так тяжело дающуюся истину.
Мухамед как-то раз сетовал, что один из редакторов, которым он предлагал свой роман, спросил у него, какой именно период времени там описывается. Действительно, подобный вопрос может вызвать только досадливое недоумение: ведь это отнюдь не исторический роман, это философская притча, круто замешанная на мифологии — языческой, христианской, мусульманской, авторской, наконец. Но кто сказал, что философская притча должна быть скучной?! «Ночь Кадар» читается на одном дыхании, и этому способствует как яркость эпизодов, из которых слагается мозаика повествования, так и специфический язык, более всего напоминающий язык тех историй, которыми скрашивают рассказчики томительные часы ожидания рассвета или же долгую дорогу… Автор, конечно, мог бы пригладить, отполировать этот язык, но, по-видимому, осознанно (или подсознательно) не стал этого делать, чувствуя, что тогда он (язык) лишился бы, наверное, той естественной корявости, неуклюжести, грубоватой образности и колоритности, которые и придают ему непередаваемое очарование.
Читать книгу можно на самых разных уровнях. Непритязательный читатель может воспринимать ее как увлекательное, порой даже головокружительное повествование, не особо вникая в суть расставленных там и сям вех, обозначающих направление, в котором идет авторская мысль… Но, конечно же, предпочтительнее читать ее, вдумываясь в глубинное значение тех или иных знаков, символов, на некоторых из которых мы и попробуем остановиться чуть позже. Однако главное чувство, которое остается по прочтении романа, можно, наверное, выразить так: ни у кого нет готового будущего, поскольку предопределение свое — и мира — человек вместе с Богом творят повседневно. Каждая ночь может обернуться Ночью Кадар.
2. Перекати-поля и Камень
Ему не повезло с самого начала. Должно быть, зачат был не в добрый час и родился в неурочное время – не то мать несла на себе чужое проклятие, не то отец намного раньше беду накликал.
Ночь Кадар, или Который справа
Менее всего хотелось бы заранее открывать карты автора (терпеть не могу рецензий подобного рода), но на одно обстоятельство все же вынужден указать: главный герой повествования — убийца. Ему довелось убить даже не то что лучшего друга, а молочного своего брата, а потом взять в жены его вдову.
М. Емкужев очень органично вплетает в свою картину образ перекати-полей — убийство произошло в местности, где они водятся, и вот эти самые перекати-поля начинают преследовать героя на манер этаких эриний, чудовищных богинь мщения. Сам автор никак этого особо не подчеркивает, не истолковывает, но вот преступник у него, застигаемый зловещими призраками даже и у себя на родине, пугается настолько, что выдает себя перед женой…
Камень, к которому приковывают братоубийцу, тоже несет в себе глубокое символическое значение: ведь из камня, как известно, родился главный герой адыгского эпоса, Сосруко, возвративший людям огонь. Мурат (главный герой) предпочитает не ждать двух дней до отправки в изгнание: острыми осколками он отбивает себе полступни, чтобы освободиться от оков, и уходит — пусть искалеченный, но сам.
Думается, что прочитываться это должно как императив, согласно которому путь к искуплению человеку надлежит пройти самостоятельно: цепь выступает здесь в роли пуповины, от которой требуется освободиться, не дожидаясь посторонней помощи.
Впрочем, сам писатель, видимо, предвидя разнообразные истолкования ситуаций, возникающих в романе, лукаво замечает: «Проще задать вопрос, нежели получить на него ответ. Ни тогда, ни позже людское любопытство не будет удовлетворено. Найдутся такие, которые усмотрят в этом скрытый смысл. В самом деле, насколько жизнь была бы пресной, если бы на все вопросы давала ответы».
3. Который справа
…Вновь из опаленного далека вернулось к нему его перевернутое сознание. Тень от соседа ушла в сторону, и теперь он тоже под солнцем…
Ночь Кадар, или Который справа
Пожалуй, самый замысловатый вопрос, который Емкужев ставит перед читателем, кроется в курсивных вставках, рассыпанных по всему тексту, начиная сразу после той сцены, где жена, распознав обман, вонзает кинжал в убийцу своего прежнего мужа. В этих вставках описаны, конечно, крестные муки, вопрос не в этом, вопрос — почему? «Он обратил внимание на слова потому, что в них содержалась просьба…Не призыв небесной кары на этих людей, что было бы естественно для человека в его положении, а именно – просьба к Создателю простить их! Он мог бы поклясться, что никогда прежде не встречал своего соседа, но вот слова…Они были ему знакомы, но где он их мог слышать?..» — герой-преступник оказывается одним из тех троих, которых, при многочисленном скоплении глумящегося и ядом исходящего народа, прибили к крестам в пятницу, накануне Пасхи, и слова (Боже, прости их, ибо не ведают, что творят) раздаются слева от него, а он, значит, тот самый, который справа.
Художественная логика романа такова, что Мурат (не распятый на Голгофе, но подвешенный людьми подстреленного им кровника на любимом своем дереве, акации) в последние свои мгновения на месте ангела левого плеча, записывающего, как известно, грехи и проступки человека, видит самого Бога — как свидетельство того, что он прощен. «Между тем, что было вчера, и тем, что есть сегодня, лежала огромная бездна, грозная своей явью, – заглянув в нее, он ужаснулся: неужели он был там?! И какую великую силу имеет тогда это простое чувство – жалость, если подняла его оттуда!»
4. Никогда не бывает поздно
Надежда, которая, по сути, должна была умереть после него, уже умерла, но он не сожалеет. Нет, это не осознание неизбежности, не вынужденное смирение, когда воля несвободна. Его смерть – безымянна. Нет свидетелей тех физических страданий, уже не будет и свидетелей духовных перемен, он один им свидетель, но она, смерть, не напрасна, потому он готов согласиться со стариком шогеном: жизнь есть боль, боль же есть прощение, и страдания тебе во благо! Постой, душа, задержись! Дай насладиться – не знаю пока чем. Позволь напоследок омыться слезами благодарности… Мне так хорошо.
Ночь Кадар, или Который справа
Философский заряд «Ночи Кадар» сконцентрирован, точнее сказать, вербально выражен как раз в приведенных выше строках — именно к ним стекались, расходясь, сходясь заново, удаляясь в бесконечность и стягиваясь в единую точку, все сюжетные линии романа, все эпизоды, картины, символы, обрастающие плотью реальности, и реалии, обретающие статус символов. Притча Емкужева достоверно показывает, что прозрение возможно даже для самой закоснелой души, что духовное перерождение поджидает человека на каждом его шаге, что вина искупима раскаянием.
Никогда не бывает поздно! Но это отнюдь не означает, что индульгенцию можно как бы забронировать, а потом — греши себе, сколько угодно. Да, в романе сильно звучит аллюзия с библейским утверждением о том, что один раскаявшийся грешник дороже Богу, нежели сотня праведников. Так, в пору пребывания Мурата на чужбине, когда старик шоген рассказывал ему о некоем великом злодее, «чье раскаяние принесло бы гораздо больше, чем смирение и добродетель многих». Именно по примеру того лиходея, который, «устав от зла, заложил сад на безводной равнине в том месте, куда сбегались семь дорог», а затем рвал в том саду «плоды своего труда и одаривал ими проходящих, которые, кто сразу, кто позднее, в награду вымаливали прощения для него у Бога», герой решается на небывалое предприятие — разбивает на горном плато бахчу. Но, описывая все тяготы, с которыми при этом приходится столкнуться изгою, Емкужев недвусмысленно дает понять, как труден путь истинного покаяния. По сути, изнуряющий физический труд — это не что иное, как невероятного напряжения духовная работа, а увечье героя, которое он причинил сам себе при освобождении, символизирует тот душевный изъян, который привел его к преступлению и этим же преступлением был еще более обострен.
Разумеется, всем сказанным роман Емкужева не ограничивается, повторяю: его надо прежде всего прочесть и прочувствовать.
5. Колесо о двенадцати спицах
Часто людям не до прошлых времен — с нынешними бы разобраться.
Всемирный потоп
И столь же внимательного, неспешного прочтения заслуживает роман «Всемирный потоп», исполненный в небывалом доселе жанре — жанре колеса. Потому что нет в нем глав, но есть спицы, и читатель прослеживает всего лишь один оборот этого колеса о двенадцати спицах, восхищаясь емкужевским юмором (позволю себе привести хотя бы вот такую цитату: «У Пшибия-бобыля (в селе его так и звали), забодай его собственный козел, имелось это самое бородатое животное необыкновенно пестрой масти. И по части обилия расцветок напоминало оно штаны своего хозяина, столь изобиловавшие немыслимыми лоскутками, что невозможно было определить, что на чем нашито»), который (юмор, если помните) нет-нет да и оборачивается слезами.
Содержания этого романа я тоже не хотел бы касаться, могу лишь засвидетельствовать, что повествование о временах не столь отдаленных и здесь не ограничивается именно означенными временами и событиями: Емкужева, при всей его любви к зримости и конкретике, больше все-таки занимают некие вневременные ориентиры. А главным, не хочу говорить — дидактическим, скажу просто — авторским постулатом «Всемирного потопа» становится исподволь доводимое до читателя осознание того, что творцами любой беды, любого, даже природного, а не только социального катаклизма становятся сами люди — когда слепнут, глохнут и онемевают. «Ослепли, чтобы не видеть чужого укора. Оглохли, чтобы не слышать отрезвляющего окрика. Онемели потому, что не хотелось в том себе признаваться».
6. Взгляд с высоты и крупные планы
Век атомный, и люди, как те атомы, измельчали… и никто уже добра бескорыстно не сотворит, а если и сделает, то лишь при свидетелях.
Всемирный потоп
В обоих романах присутствует наблюдатель, помещенный на возвышенность и имеющий возможность обозревать сверху родное селение. Эти пастухи — Загреш в «Ночи Кадар» и Жантемир во «Всемирном потопе» — придают происходящему внизу бóльшую (в живописном смысле) перспективу, благодаря их отдаленности еще рельефнее делаются тщательно выписанные подробности, позволяют в полной мере осознать, что «при всей схожести дни все разнятся, стоит только вглядеться пристальнее». Последнее утверждение — одновременно и кредо Емкужева, и то, что он художественным усилием опровергает.
Потому что, несмотря на всю достоверность изображаемого им, главное, по его мнению, состоит в духовном уроке, который можно (и должно) извлечь из его историй, а следовательно, та же суть, та же расстановка действующих лиц может быть представлена и на иной почве, с иным антуражем.
Его притчи могли бы быть облечены другой плотью, перенесены в любое время. Но так уж случилось, что странствовавшая — где? в каких далях? — душа вселилась именно в Мухамеда Емкужева, а поэтому он разыгрывает их (подсматривает? угадывает?) именно в образах своего родного народа. А посему остается сказать только одно.
7. Напоследок
Гоу, мой Джэмидэжь! Гоу, мой Псэбидэжь!.. Гоу!
Волы трогаются… Скрипят колеса…
Всемирный потоп
Уже достаточно долго ведутся дискуссии о том, какой литературе при¬надлежат произведения так называе¬мых национальных авторов (как буд¬то существуют авторы без нацио¬нальности), написанные на ином язы¬ке, — скажем, по-английски, по-рус¬ски или по-турецки. Высказываемые мнения довольно категоричны: так, Сергею Михалкову случилось заявить: «Все пишущие на русском языке автоматически должны считаться русскими писателями — вне зависимости от национальности». Еще суровее выс¬казался осетинский критик Сослан Районов: «Ни в коем случае нельзя уравнивать творчество “иноя¬зычных” и исконно-национальных пи¬сателей, тем самым обесценивая творчество последних. Любая попыт¬ка придать “иноязычному” произве¬дению статус национального должна рассматриваться как серьезная угро¬за “злокачественного” перерождения национальной литературы». Другие авторы отстаивают прямо противо¬положную точку зрения, утверждая, что в какой бы языковой стихии ни создавалось произведение, оно неминуемо несет на себе отпечаток на¬ционального менталитета и темпера¬мента, а следовательно, принадле¬жит в первую очередь именно тому народу, представителем которого яв¬ляется автор.
Я же утверждал и утверждаю, что истина пребывает в своем излюбленном месте, а именно — посередине, и романы М. Емкужева, написанные по-русски, — достаточно убедительный довод в пользу такого мнения. У Емкужева, безусловно, присутствует адыгский дух, а то, что он передан средствами русского языка, его отнюдь не ослабляет. В то же время, опять-таки памятуя о «срединности» истины, не стоит забывать и о том, что национальным началом ценность того или иного произведения отнюдь не исчерпывается, что не существует литературы, лишенной общечеловеческих акцентов и ориентиров, — ведь иначе попросту не было бы возможным общение между культурами точно так же, как вся культура оказалась бы унифицированной и глобализированной, если бы ее «освободили» от национального своеобразия (не говорю уже о своеобразии индивидуальном).
Озаглавив эти заметки «Пиком Емкужева», чтобы обыгрывать название издательства, в котором он вышел, я совсем не хотел сказать, что покорение этой вершины — двуглавой, кстати, — не подразумевает взятия еще более высоких вершин. Однако в этом должны помочь и мы, читатели. Потому что непрочитанная книга — все равно, что… Ну, здесь надо посмотреть у Емкужева!
Георгий Яропольский
Книгу можно приобрести:
в Москве в издательстве «Пик» по телефону: 8-499-259-93-09, обратиться
к Людмиле Александровне Рекемчук; и в книжных магазинах г. Москвы.
В Нальчике в книжных магазинах: «Букинист» возле кинотеатра «Восток», в магазине на углу ул. Головко и пр. Ленина, и возле КБГУ.
Всемирное Адыгское Братство
www.adygaunion.com
1. Предопределение
Ночь Кадар по-иному называется Ночью Предопределения. Она выпадает на последнюю неделю уразы. В эту ночь Бог спускается ближе всего к земле, чтобы выслушать мольбы людей и заново определить им судьбы. Ночь, когда человек как бы подводит итоги предыдущей жизни и, соразмеряясь с ними, строит свою дальнейшую жизнь. Ее должно провести в бдении и молитвах, как искупительных, так и обращенных в будущее.
Ночь Кадар, или Который справа
Мухамед Емкужев чурается новомодных иностранных слов, но начать мне хочется как раз с того существительного, которое не так давно изобрели американцы: musthave. По-русски это звучит несколько более громоздко: «то, что необходимо иметь». Так вот, всем, у кого на полке стоит «Роза Мира» Даниила Андреева, стоило бы рядом с нею поставить по прочтении и книгу Емкужева. Потому что в ней, без каких-либо публицистических отмелей и логических доказательств, показано, что Бог действительно един для всех живущих, вне зависимости от того, каким способом они Ему поклоняются. Я не собираюсь ничем подтверждать эту преамбулу: ее подтвердит сам роман, все его сюжетные линии, сливающиеся воедино, чтобы возвестить эту простую, но так тяжело дающуюся истину.
Мухамед как-то раз сетовал, что один из редакторов, которым он предлагал свой роман, спросил у него, какой именно период времени там описывается. Действительно, подобный вопрос может вызвать только досадливое недоумение: ведь это отнюдь не исторический роман, это философская притча, круто замешанная на мифологии — языческой, христианской, мусульманской, авторской, наконец. Но кто сказал, что философская притча должна быть скучной?! «Ночь Кадар» читается на одном дыхании, и этому способствует как яркость эпизодов, из которых слагается мозаика повествования, так и специфический язык, более всего напоминающий язык тех историй, которыми скрашивают рассказчики томительные часы ожидания рассвета или же долгую дорогу… Автор, конечно, мог бы пригладить, отполировать этот язык, но, по-видимому, осознанно (или подсознательно) не стал этого делать, чувствуя, что тогда он (язык) лишился бы, наверное, той естественной корявости, неуклюжести, грубоватой образности и колоритности, которые и придают ему непередаваемое очарование.
Читать книгу можно на самых разных уровнях. Непритязательный читатель может воспринимать ее как увлекательное, порой даже головокружительное повествование, не особо вникая в суть расставленных там и сям вех, обозначающих направление, в котором идет авторская мысль… Но, конечно же, предпочтительнее читать ее, вдумываясь в глубинное значение тех или иных знаков, символов, на некоторых из которых мы и попробуем остановиться чуть позже. Однако главное чувство, которое остается по прочтении романа, можно, наверное, выразить так: ни у кого нет готового будущего, поскольку предопределение свое — и мира — человек вместе с Богом творят повседневно. Каждая ночь может обернуться Ночью Кадар.
2. Перекати-поля и Камень
Ему не повезло с самого начала. Должно быть, зачат был не в добрый час и родился в неурочное время – не то мать несла на себе чужое проклятие, не то отец намного раньше беду накликал.
Ночь Кадар, или Который справа
Менее всего хотелось бы заранее открывать карты автора (терпеть не могу рецензий подобного рода), но на одно обстоятельство все же вынужден указать: главный герой повествования — убийца. Ему довелось убить даже не то что лучшего друга, а молочного своего брата, а потом взять в жены его вдову.
М. Емкужев очень органично вплетает в свою картину образ перекати-полей — убийство произошло в местности, где они водятся, и вот эти самые перекати-поля начинают преследовать героя на манер этаких эриний, чудовищных богинь мщения. Сам автор никак этого особо не подчеркивает, не истолковывает, но вот преступник у него, застигаемый зловещими призраками даже и у себя на родине, пугается настолько, что выдает себя перед женой…
Камень, к которому приковывают братоубийцу, тоже несет в себе глубокое символическое значение: ведь из камня, как известно, родился главный герой адыгского эпоса, Сосруко, возвративший людям огонь. Мурат (главный герой) предпочитает не ждать двух дней до отправки в изгнание: острыми осколками он отбивает себе полступни, чтобы освободиться от оков, и уходит — пусть искалеченный, но сам.
Думается, что прочитываться это должно как императив, согласно которому путь к искуплению человеку надлежит пройти самостоятельно: цепь выступает здесь в роли пуповины, от которой требуется освободиться, не дожидаясь посторонней помощи.
Впрочем, сам писатель, видимо, предвидя разнообразные истолкования ситуаций, возникающих в романе, лукаво замечает: «Проще задать вопрос, нежели получить на него ответ. Ни тогда, ни позже людское любопытство не будет удовлетворено. Найдутся такие, которые усмотрят в этом скрытый смысл. В самом деле, насколько жизнь была бы пресной, если бы на все вопросы давала ответы».
3. Который справа
…Вновь из опаленного далека вернулось к нему его перевернутое сознание. Тень от соседа ушла в сторону, и теперь он тоже под солнцем…
Ночь Кадар, или Который справа
Пожалуй, самый замысловатый вопрос, который Емкужев ставит перед читателем, кроется в курсивных вставках, рассыпанных по всему тексту, начиная сразу после той сцены, где жена, распознав обман, вонзает кинжал в убийцу своего прежнего мужа. В этих вставках описаны, конечно, крестные муки, вопрос не в этом, вопрос — почему? «Он обратил внимание на слова потому, что в них содержалась просьба…Не призыв небесной кары на этих людей, что было бы естественно для человека в его положении, а именно – просьба к Создателю простить их! Он мог бы поклясться, что никогда прежде не встречал своего соседа, но вот слова…Они были ему знакомы, но где он их мог слышать?..» — герой-преступник оказывается одним из тех троих, которых, при многочисленном скоплении глумящегося и ядом исходящего народа, прибили к крестам в пятницу, накануне Пасхи, и слова (Боже, прости их, ибо не ведают, что творят) раздаются слева от него, а он, значит, тот самый, который справа.
Художественная логика романа такова, что Мурат (не распятый на Голгофе, но подвешенный людьми подстреленного им кровника на любимом своем дереве, акации) в последние свои мгновения на месте ангела левого плеча, записывающего, как известно, грехи и проступки человека, видит самого Бога — как свидетельство того, что он прощен. «Между тем, что было вчера, и тем, что есть сегодня, лежала огромная бездна, грозная своей явью, – заглянув в нее, он ужаснулся: неужели он был там?! И какую великую силу имеет тогда это простое чувство – жалость, если подняла его оттуда!»
4. Никогда не бывает поздно
Надежда, которая, по сути, должна была умереть после него, уже умерла, но он не сожалеет. Нет, это не осознание неизбежности, не вынужденное смирение, когда воля несвободна. Его смерть – безымянна. Нет свидетелей тех физических страданий, уже не будет и свидетелей духовных перемен, он один им свидетель, но она, смерть, не напрасна, потому он готов согласиться со стариком шогеном: жизнь есть боль, боль же есть прощение, и страдания тебе во благо! Постой, душа, задержись! Дай насладиться – не знаю пока чем. Позволь напоследок омыться слезами благодарности… Мне так хорошо.
Ночь Кадар, или Который справа
Философский заряд «Ночи Кадар» сконцентрирован, точнее сказать, вербально выражен как раз в приведенных выше строках — именно к ним стекались, расходясь, сходясь заново, удаляясь в бесконечность и стягиваясь в единую точку, все сюжетные линии романа, все эпизоды, картины, символы, обрастающие плотью реальности, и реалии, обретающие статус символов. Притча Емкужева достоверно показывает, что прозрение возможно даже для самой закоснелой души, что духовное перерождение поджидает человека на каждом его шаге, что вина искупима раскаянием.
Никогда не бывает поздно! Но это отнюдь не означает, что индульгенцию можно как бы забронировать, а потом — греши себе, сколько угодно. Да, в романе сильно звучит аллюзия с библейским утверждением о том, что один раскаявшийся грешник дороже Богу, нежели сотня праведников. Так, в пору пребывания Мурата на чужбине, когда старик шоген рассказывал ему о некоем великом злодее, «чье раскаяние принесло бы гораздо больше, чем смирение и добродетель многих». Именно по примеру того лиходея, который, «устав от зла, заложил сад на безводной равнине в том месте, куда сбегались семь дорог», а затем рвал в том саду «плоды своего труда и одаривал ими проходящих, которые, кто сразу, кто позднее, в награду вымаливали прощения для него у Бога», герой решается на небывалое предприятие — разбивает на горном плато бахчу. Но, описывая все тяготы, с которыми при этом приходится столкнуться изгою, Емкужев недвусмысленно дает понять, как труден путь истинного покаяния. По сути, изнуряющий физический труд — это не что иное, как невероятного напряжения духовная работа, а увечье героя, которое он причинил сам себе при освобождении, символизирует тот душевный изъян, который привел его к преступлению и этим же преступлением был еще более обострен.
Разумеется, всем сказанным роман Емкужева не ограничивается, повторяю: его надо прежде всего прочесть и прочувствовать.
5. Колесо о двенадцати спицах
Часто людям не до прошлых времен — с нынешними бы разобраться.
Всемирный потоп
И столь же внимательного, неспешного прочтения заслуживает роман «Всемирный потоп», исполненный в небывалом доселе жанре — жанре колеса. Потому что нет в нем глав, но есть спицы, и читатель прослеживает всего лишь один оборот этого колеса о двенадцати спицах, восхищаясь емкужевским юмором (позволю себе привести хотя бы вот такую цитату: «У Пшибия-бобыля (в селе его так и звали), забодай его собственный козел, имелось это самое бородатое животное необыкновенно пестрой масти. И по части обилия расцветок напоминало оно штаны своего хозяина, столь изобиловавшие немыслимыми лоскутками, что невозможно было определить, что на чем нашито»), который (юмор, если помните) нет-нет да и оборачивается слезами.
Содержания этого романа я тоже не хотел бы касаться, могу лишь засвидетельствовать, что повествование о временах не столь отдаленных и здесь не ограничивается именно означенными временами и событиями: Емкужева, при всей его любви к зримости и конкретике, больше все-таки занимают некие вневременные ориентиры. А главным, не хочу говорить — дидактическим, скажу просто — авторским постулатом «Всемирного потопа» становится исподволь доводимое до читателя осознание того, что творцами любой беды, любого, даже природного, а не только социального катаклизма становятся сами люди — когда слепнут, глохнут и онемевают. «Ослепли, чтобы не видеть чужого укора. Оглохли, чтобы не слышать отрезвляющего окрика. Онемели потому, что не хотелось в том себе признаваться».
6. Взгляд с высоты и крупные планы
Век атомный, и люди, как те атомы, измельчали… и никто уже добра бескорыстно не сотворит, а если и сделает, то лишь при свидетелях.
Всемирный потоп
В обоих романах присутствует наблюдатель, помещенный на возвышенность и имеющий возможность обозревать сверху родное селение. Эти пастухи — Загреш в «Ночи Кадар» и Жантемир во «Всемирном потопе» — придают происходящему внизу бóльшую (в живописном смысле) перспективу, благодаря их отдаленности еще рельефнее делаются тщательно выписанные подробности, позволяют в полной мере осознать, что «при всей схожести дни все разнятся, стоит только вглядеться пристальнее». Последнее утверждение — одновременно и кредо Емкужева, и то, что он художественным усилием опровергает.
Потому что, несмотря на всю достоверность изображаемого им, главное, по его мнению, состоит в духовном уроке, который можно (и должно) извлечь из его историй, а следовательно, та же суть, та же расстановка действующих лиц может быть представлена и на иной почве, с иным антуражем.
Его притчи могли бы быть облечены другой плотью, перенесены в любое время. Но так уж случилось, что странствовавшая — где? в каких далях? — душа вселилась именно в Мухамеда Емкужева, а поэтому он разыгрывает их (подсматривает? угадывает?) именно в образах своего родного народа. А посему остается сказать только одно.
7. Напоследок
Гоу, мой Джэмидэжь! Гоу, мой Псэбидэжь!.. Гоу!
Волы трогаются… Скрипят колеса…
Всемирный потоп
Уже достаточно долго ведутся дискуссии о том, какой литературе при¬надлежат произведения так называе¬мых национальных авторов (как буд¬то существуют авторы без нацио¬нальности), написанные на ином язы¬ке, — скажем, по-английски, по-рус¬ски или по-турецки. Высказываемые мнения довольно категоричны: так, Сергею Михалкову случилось заявить: «Все пишущие на русском языке автоматически должны считаться русскими писателями — вне зависимости от национальности». Еще суровее выс¬казался осетинский критик Сослан Районов: «Ни в коем случае нельзя уравнивать творчество “иноя¬зычных” и исконно-национальных пи¬сателей, тем самым обесценивая творчество последних. Любая попыт¬ка придать “иноязычному” произве¬дению статус национального должна рассматриваться как серьезная угро¬за “злокачественного” перерождения национальной литературы». Другие авторы отстаивают прямо противо¬положную точку зрения, утверждая, что в какой бы языковой стихии ни создавалось произведение, оно неминуемо несет на себе отпечаток на¬ционального менталитета и темпера¬мента, а следовательно, принадле¬жит в первую очередь именно тому народу, представителем которого яв¬ляется автор.
Я же утверждал и утверждаю, что истина пребывает в своем излюбленном месте, а именно — посередине, и романы М. Емкужева, написанные по-русски, — достаточно убедительный довод в пользу такого мнения. У Емкужева, безусловно, присутствует адыгский дух, а то, что он передан средствами русского языка, его отнюдь не ослабляет. В то же время, опять-таки памятуя о «срединности» истины, не стоит забывать и о том, что национальным началом ценность того или иного произведения отнюдь не исчерпывается, что не существует литературы, лишенной общечеловеческих акцентов и ориентиров, — ведь иначе попросту не было бы возможным общение между культурами точно так же, как вся культура оказалась бы унифицированной и глобализированной, если бы ее «освободили» от национального своеобразия (не говорю уже о своеобразии индивидуальном).
Озаглавив эти заметки «Пиком Емкужева», чтобы обыгрывать название издательства, в котором он вышел, я совсем не хотел сказать, что покорение этой вершины — двуглавой, кстати, — не подразумевает взятия еще более высоких вершин. Однако в этом должны помочь и мы, читатели. Потому что непрочитанная книга — все равно, что… Ну, здесь надо посмотреть у Емкужева!
Георгий Яропольский
Книгу можно приобрести:
в Москве в издательстве «Пик» по телефону: 8-499-259-93-09, обратиться
к Людмиле Александровне Рекемчук; и в книжных магазинах г. Москвы.
В Нальчике в книжных магазинах: «Букинист» возле кинотеатра «Восток», в магазине на углу ул. Головко и пр. Ленина, и возле КБГУ.
Всемирное Адыгское Братство
www.adygaunion.com
Комментарии 0