Черкесское сопротивление России: историографический аспект

Ни в этот период, ни в какую другую эпоху черкесы не имели унитарной социальной организации и правителя такого типа как Шамиль. Тип социальной организации Черкесии вполне может быть определен как сегментный, без единых административных институтов. Черкесское общество скреплялось миллионами нитей межклановых, межсемейных отношений: оно не нуждалось в порабощении кого-либо, в наслоении на кого-то. Так, абсолютно несопоставимые с черкесами соседние этносы — балкарцы, карачаевцы, осетины, ингуши — несравнимые в военном отношении, не подверглись завоеванию и порабощению их черкесами. Черкесские князья довольствовались совершенно символической данью. С другой стороны, сегментное общество Черкесии не терпело завоевания, подчинения кому-либо. В противном случае, черкесский тип социальной организации претерпел бы коренную трансформацию, был бы попросту разрушен. Первая армия, сумевшая ценой невероятных усилий занять адыгские земли, — это русская армия. Результат — уничтожение не только модели социального мира, но и самой страны. Мы можем сказать, что черкесская социальная организация носила самодостаточный характер: черкесы не стремились к  порабощению кого-либо, к аннексии чужих земель, но и на мгновение не терпели иностранного завоевания.

Ментальность, ландшафт, тип социальной организации, особенности исторического развития, культивирование искусства конной войны — вот те основные направления, изучение которых позволяет приблизиться к пониманию истоков и особенностей черкесского сопротивления российской экспансии. Украинский исследователь-кавказовед начала XX в. В. Гатцук дал точную характеристику войне Черкесии за независимость: «Сопротивление, которое черкесы оказывали завоевателям, было такое же упорное, как и проявленное дагестанцами, и много тяжелых потерь пришлось понести русским войскам на так называвшемся «правом фланге» кавказской военной линии. Места, где жили черкесы все-таки более доступные, чем Дагестан; у себя на родине черкесы не имели таких великих вождей, каким был Шамиль у дагестанцев; учение мюридизма, столь сплотившее последних, далеко не имело такого влияния на черкесские племена. Но они более 50 лет успешно боролись за свою родину и свободу; много раз высылали свои конные ополчения в Дагестан на помощь Шамилю, и силы их сломились перед огромным численным превосходством русских войск, — лишь после того, как пал в 1859 г. Дагестан»¹.

Шамиль, без сомнения, один из наиболее колоритных и выдающихся антиколониальных лидеров XIX столетия. Возрождение ислама в конце XX в. в качестве динамичной политической силы во многих странах мира, включая постсоветскую Россию, а также война в Чечне определили новое обращение к личности и деяниям Шамиля. Но Шамиль — это лишь часть истории северокавказского сопротивления. Все его успехи связаны с восточной частью Северного Кавказа — территорией Дагестана и Чечни. Сопротивление черкесов Западного Кавказа было, по меньшей степени, столь же значительно: оно началось раньше, продолжалось дольше и имело более несчастные последствия для тех, кто сражался за свою свободу². Сопротивление на Западном и Восточном Кавказе помимо множества общих черт имело и существенные различия.

Методологические трудности в освоении обширного источникового материала, касающегося спектра проблем Кавказской войны, стали в последние десятилетие объектом научного анализа. Целый ряд авторов-кавказоведов обратили внимание своих коллег на очевидную неравномерность распределения исследовательского внимания при рассмотрении адыгского (черкесского) и нахско-дагестанского аспектов темы.

Одним из ключевых мифов в рамках российской историографии Кавказской войны стало утверждение мысли о том, что наиболее серьезным противником Российской империи являлся имамат Шамиля. Этот штамп, к сожалению, воспроизведен в последней монографии Р.Г. Ланда, столь известного своим вниманием к нюансам³. То, что в 90-е годы ХХ в. чеченские дела для политики Москвы более значимы, это еще не значит, что также было и в XIX в. Вполне справедливым представляется замечание М.И. Чемерисской, высказанное в адрес Ланда: «К слову сказать, Чечне он вообще уделяет большое внимание, что понятно, учитывая актуальность «чеченского вопроса» в момент написания и выхода книги в свет, но следует отметить, что на рубеже XVIII–XIX вв. гораздо более серьезной была проблема отношений России с адыгейскими народами, занимавшими тогда обширные территории в Прикубанье и южнее»⁴.

Подобное, на наш взгляд, абсолютно необоснованное распределение исследовательского внимания имеет вполне понятные причины.

Первая заключается в том, что восприятие исторического явления всегда персонифицировано. Реалии черкесской политической организации не дали возможности русским и европейским историкам сконструировать привычную схему, в рамках которой есть героический лидер и подвластный ему народ. Русско-черкесский вооруженный конфликт чрезвычайно сложно изложить через борьбу двух правителей. Народ, имевший одновременно несколько десятков предводителей, неожиданно оказал наиболее эффективное сопротивление, но последовательная картина истории черкесской войны — почти невозможная для историка задача. Мы никогда не узнаем деталей внутриполитической жизни черкесского общества, механизма принятия решений, конкретных цифровых параметров и абсолютного большинства имен. Поэтому отечественные историки либо вообще избегают этой темы, либо кратко освещают ее через хронологию, имена и отчеты русского командования. Лишь в последние годы предпринимались скромные попытки комплексного освещения, учитывающего наиболее известные персоналии: Сефербея Зана, Мухамед Амина, Хаджи Берзега и т.д.

Вторая причина невнимания к черкесскому аспекту сводится к тому, что сопротивление на Западном Кавказе носило наиболее бескомпромиссный и самоотверженный характер. Никто из лидеров, этнических черкесов, не сдался. Черкесские военачальники либо погибали на войне, либо вместе со своим народом удалились в изгнание. Шамиль своей капитуляцией подарил огромный пропагандистский козырь в руки официозной российской историографии. Десятки черкесских вождей умерли в эмиграции, успев еще доставить крупные проблемы русской армии на Балканах и в Транскавказии в 1877–78 гг. Закономерно, что подобная непримиримость не вызвала энтузиазма у российских историков, предпочитающих писать сотни и сотни раз о Шамиле и не вспоминать о черкесских вождях Западного Кавказа. Подобная же ситуация сложилась в европейской и российской историографии в связи с франко-алжирской войной (1830–1848): в рамках этой темы преимущественное внимание уделяется Абд аль-Кадеру, тогда как мамлюки Восточного Алжира во главе с Ахмед-беем начали воевать раньше и продержались дольше⁵.

Следующая важная причина состоит в том, что малочисленность и дисперсное состояние адыгских поселений на Западном Кавказе после Кавказской войны привели к тому, что их стали почти полностью игнорировать в рамках как Советской империи, так и на Западе⁶. Представители властных институтов и ведущих научных учреждений даже не удосуживались писать что-либо вразумительное по поводу адыгской трагедии XIX в. И, как известно, совершенно иное отношение те же люди были вынуждены проявлять к региону Северо-Восточного Кавказа — Чечне и Дагестану. Здесь население, не депортированное царизмом, постоянно увеличивалось в числе, имело республиканский статус и многочисленные национальные кадры историков. Здесь была реальна угроза восстания, а в период с 1918 по 1920 гг. выхода из состава России. В этой связи, Кремль уделял большое внимание выработке своего отношения к персоне Шамиля и к событиям столетней давности: всякая новая директива ЦК стимулировала публичное дискутирование и появление новых книг по проблеме.

При выработке историографических концепций важное значение имеет восприятие историком социальной организации того этноса, который в данном случае является объектом научного осмысления. У большинства российских авторов суть взглядов по данному вопросу сводится к констатации характера общественного устройства адыгов как примитивного. В соответствии с этой схемой ни один адыг не мог чувствовать себя защищенным в правовом отношении. Ф.А. Щербина вслед за В.А. Потто и Н. Дубровиным, и множеством других авторов, отказывает адыгам даже в осознанном чувстве долга защищать родину; называет образ черкеса излишне опоэтизированным, а его жажду свободы и сам дух свободолюбия объясняет нежеланием «дикаря» ограничивать свободу своих действий. Подобная концепция социального облика, по мысли авторов, вполне оправдывала российскую агрессию в Черкесии. Царское правительство, имея таких диких и примитивных соседей, не имело возможности для диалога, поскольку, по данной схеме, переговоры вести не с кем. Таким образом, оно было просто вынуждено пойти на жесткие военные меры — на «усмирение черкесов». Многие европейские ученые, состоявшие на российской службе, также негативно и пренебрежительно писали об общественном устройстве адыгов. Эта необъективность и откровенная предвзятость были отмечены Эд. Спенсером: «Я был сильно поражен умышленным преуменьшением Клапрота, Палласа и других писателей под контролем русского правительства, когда они описывали население независимых племен Черкесии»⁷.

Тенденциозность большинства русских отчетов XVIII–XIX вв. так и не была преодолена в историографии ХХ в. Во многом это связано с формационным подходом, предполагающим, что социальная структура должна поэтапно развиваться от низших ступеней к более сложноорганизованным формам. При этом остается очень много вопросов: один из них в том, почему априори (для таких историков) более развитая и прогрессивная Россия до сих пор, вот уже 140 лет спустя, не сумела освоить ландшафт исторической Черкесии и хоть сколько-нибудь приблизиться к масштабам и качеству сельхозпроизводства Черкесии конца XVIII — начала XIX вв. Или почему, например, от рядового казака до императора, все переняли черкесскую одежду и вооружение, но и в этом случае ткань и металл уступают по качеству тем, которые производились в Черкесии? И подобных вопросов, обходимых стороной приверженцами формационного подхода, можно поставить в огромном количестве.

Ответы на эти вопросы очень легко находят и с видимым удовольствием приводят в своих работах те исследователи, которые в той или иной степени разделяют теорию сосуществования различных культурно-исторических типов. Нет необходимости сравнивать культуру исторической Черкесии с культурой индустриального общества, каковым являлись, например, США или Голландия. Так же не имеет смысла сопоставлять Черкесию с Россией, являвшейся образцом унитарного государства. Тип социальной организации Черкесии нуждается в детальном и непредвзятом изучении: нет нужды ставить черкесское общество выше или ниже российского, грузинского и любого другого. Всякий раз мы имеем дело с иной, отличной от всех прочих, культурой. К сожалению, эта простая идея, высказанная и превосходно проиллюстрированная Арнольдом Тойнби в «Постижении истории», до сих пор не находит понимания в кругах кавказоведов. Ужасный архаизм в теории и употребляемой терминологии обнаруживает М.М. Блиев (Владикавказ), характеризующий черкесское общество конца XVIII — нач. XIX в., как находящееся на переходной стадии от военной демократии к раннему феодализму⁸. Каким образом и благодаря чему эта переходная стадия длилась в Зихии, а потом в Черкесии на протяжении двух тясячелетий М.М. Блиев объяснить не удосуживается. Его же предложения о хроническом продовольственном кризисе в Черкесии также не имеют ничего общего с элементарной научной и человеческой порядочностью, но к этому мифу мы обратимся специально в отдельном параграфе этой книги.

Неслучайно, что современное кавказологическое сообщество не восприняло работу М. Блиева как объективный, добросовестный научный труд, появление которого могло бы способствовать воссозданию адекватной картины Кавказской войны. Концепция Блиева зиждется на том старом шовинистическом вымысле, который «объяснял» русской публике, что черкесы и чеченцы дики, жестоки, пренебрегают земледельческим трудом; у них часты неурожаи, а вследствие всего этого они выработали набеговую систему как «необходимое условие существования экономики горских обществ»⁹. Затем, согласно концепции М. Блиева Россия была вынуждена вмешаться во внутрикавказские конфликты, дабы защитить русские поселения и коммуникации. Основные регионы Кавказской войны по Блиеву — Чечня и Дагестан¹⁰. А «поход барона Розена в 1830 г. в Гимри — первое военное столкновение русских властей с участниками Кавказской войны, начавшейся задолго до этого»¹¹. Блиев целиком выводит причины Кавказской войны из внутренних событий в горном Дагестане (насаждение шариата, укрепление власти ислама, процесс окончательной материализации мусульманских догматов, «когда мюридизм превращается в агрессивную доктрину»). По Блиеву «события на Северо-Западном Кавказе — той же в сущности природы, что и Кавказская война Северо-Восточного Кавказа»¹². Как видим, концепция М. Блиева — синтез всей массы шовинистических и уже давно высказанных штампов. Как это ни странно, ее продолжают озвучивать с большим энтузиазмом. А. Скаков, участник круглого стола «Черкесы на рубеже эпох» (11 марта 1999 г.), проведенного министерством национальной политики РФ, попытался поведать лидерам МЧА, что Кавказская война началась из-за того, что Россия заступилась за осетин и ингушей, которых притесняли кабардинцы, а еще заступилась за Малую Кабарду притесняемую Большой Кабардой: «Запрет этих набегов, являвшихся необходимым условием существования экономики горских обществ, и проводившаяся Ермоловым борьба с набеговой системой вызвали конфронтацию между Россией и горцами. Именно сочетание этих факторов — наличие «гегемона», экономика которого опирается на набеговую систему, и вмешательство мировых держав — и стало причиной Кавказской войны»¹³. Мы можем развить эту теорию и сказать, что на Западном Кавказе Россия заступилась за ногайцев, которых притесняли западные адыги. Российское заступничество обернулось для ногайцев национальной катастрофой — 90% их были уничтожены, а остатки укрылись за Кубанью в адыгских селах. А за Кубанью, в Адыгее, Россия стала заступаться за бжедугов, хатукайцев и темиргоевцев, которые так страдали от абадзехов и шапсугов. В итоге русские войска уничтожили всех подряд. На самом деле, таким авторам как М. Блиев, В.А. Потто, А. Скаков изменяет чувство элементарной логики, а именно М. Блиев — характерный пример того, как блестящий интеллектуал может стать заложником собственных симпатий, этнических предрассудков, желания понравиться власти. В Черкесии в 30-е годы XIX в. по минимальным отчетам и русских, и европейских наблюдателей проживал 1 миллион¹⁴. Как можно вообще утверждать, что миллион адыгов кормился за счет набегов — откуда столько богатых и беззащитных соседей? За XVIII — первую половину XIX в. мы не имеем ни единого отчета о нападении адыгов на Грузию или Крым. А первые российские колонисты на правобережье Кубани — запорожские казаки — были абсолютно бедны и первые 30–40 лет своей истории на Кубани кормились адыгским хлебом, который получали путем меновой торговли¹⁵. Десятки тысяч пудов пшеницы — до 100–130 тысяч пудов — ежегодно войсковая администрация закупала в Адыгее¹⁶. И очень часто это был хлеб выращенный в горах Натухая, Шапсугии, Абадзехии. В еще больших масштабах адыги продавали зерно и значительный ассортимент продуктов земледелия и скотоводства в Турцию. М. Блиев совершенно намеренно проигнорировал огромный пласт архивных документов и уже вышедшие в свет к 1983 г. (когда он поместил в журнале «История СССР» свою базовую статью) специальные исследования по хлебному экспорту из Черкесии в средние века и новое время (Е.Д. Фелицын, С.П. Карпов, Е.С. Зевакин, Г. Братиану, Ш. Верлинден, М. Кантария и др.). М. Блиев неоднократно ссылается на работы М.В. Покровского, но при этом не упоминает и не пользуется его монографией 1957 г. «Русско-адыгейские торговые связи»¹⁷. Целый пласт источников по культуре жизнеобеспечения адыгов, введенный в научный оборот Покровским, не оставляет места инсинуациям на тему мнимого продовольственного кризиса в Черкесии.

Адыги, абазины, вайнахи воевали с Россией отнюдь не потому, что им не хватало еды и даже не потому, что имели развитый институт набега, а исключительно потому, что русские войска вторглись на их землю: Екатеринодар, Елизаветинск, Абинск, Вельяминовск, Навагинск, Ставрополь, Кизляр, Моздок — все эти и многие другие русские крепости были возведены на их земле. Эти народы воевали за свою свободу, достоинство, право жить на земле предков по своим законам. Это обычное желание любого народа во все времена.

Сложность изучения черкесского фактора в Кавказской войне во многом предопределяется стереотипным восприятием форм социальной организации, неадекватным переводом адыгских терминов и, как уже отмечалось, явно неуместными «концепциями». Целый ряд крупных британских специалистов по Черкесии, таких как Дж. Белл, Дж. Камерон, Д. Уркварт и Эд. Спенсер, проводили серьезные параллели с Шотландией, Ирландией, Басконией, но весьма характерно, что эти сами собой напрашивающиеся сопоставления не находят должного внимания у российской школы кавказоведения. Один из немногих авторов, не постеснявшихся рассуждать на тему этой очевидной схожести — М.О. Косвен, проведший сравнительный анализ северокавказского и нормано-кельтского аталычества¹⁸.

Стереотипное восприятие приводит к отрицательным либо заниженным оценкам и характеристикам почти всех форм социальной организации. Как явные недостатки расценивается неготовность или нежелание отдельных этнотерриториальных групп подчиниться единому командованию; склонность адыгов к кавалерийской войне и прямой атаке противника; действие небольшими отрядами и неспособность или нежелание собирать большие силы в одном месте; незначительная степень координации; отсутствие национального правительства, единой конфессиональной организации, общей оборонной системы и т.д. «До известной степени, поэтому, — отмечает П.Б. Генц, — черкесы представляли собой аномальное сообщество — народ с единым языком, обшей гордостью за свою историю и чрезмерной приверженностью к традициям, но без письменности или записанных законов и без административной структуры, и организации для обеспечения своей безопасности. Подобно древним грекам, черкесские кланы нападали друг на друга и захватывали пленников и имущество, а затем встречались на советах на нейтральной территории для урегулирования отношений между племенами и кланами, дебатировали политическе вопросы, устраивали игрища и празднества, но их ощущение общей национальности не институализировалось за пределами этих рамок»¹⁹. Как видим, мнение Паула Генца представляет собой сочетание оценок, порожденных и формационной, и цивилизационными теориями. Автор выделяет специфические характеристики черкесского общества, подчеркивает его самобытность, но при этом считает, что чувство общей национальности каким то образом повышается если есть правительство, налоговая полиция и институт священнослужителей. Это вполне по Марксу, но тот же Маркс считал преодоление отчужденности наиболее глобальной проблемой человеческого общества. Отсутствие верховных правителей и верховных священников в Черкесии сопровождалось отсутствием чувства отчужденности: каждый, принадлежащий к народу, переживал войну с Россией как свою личную войну. Отсюда и то длительное сопротивление, феномен которого заинтересовал Генца.

Таким образом, то, что в большинстве случаев вопринимается как недостатки вряд ли могут быть расценены как таковые. Черкесия как социум выдерживала чрезвычайное напряжение на протяжение столетия, что само по себе уже доказывает эффективность многих социальных институтов и способов ведения боевых действий.

С проблемой стереотипного восприятия социальной организации, смыкается проблема адекватного перевода. Социальная организация, продиктованная мировосприятием этноса, отражена в многочисленных терминах. Каждому из социальных терминов в российском кавказоведнии была подыскана примерно соответствующая русская семантика. Почти во всех случаях смысл и значение адыгской понятийной категории утрачен. В той ситуации, когда абсолютное большинство русских авторов, писавших о Черкесии, не знает адыгского, их описание социальной и политической организации заведомо искажено. Так, термин «уорк» приравнен к «дворянину», что, на наш взгляд, далеко от реалий адыгской жизни. Уорки были свободного, т.е. изначально свободного, происхождения и образовывали сложно структурированное аристократическое всадническое сословие: эта наследственная знать не уступала по степени своей родовитости пши-князьям. Последние выделялись из числа уорков как наиболее преуспевающие дома-династии и, фактически, являлись primus inter pares, т.е. «первыми среди равных». Их доминирование определялось не числом зависимых крестьян, а воинским авторитетом среди уорков. Лишь позднее в число уорков стали попадать люди рабского происхождения — пшитли и унауты — возвысившиеся на княжеской службе как примерные ревнители имущества, надсмотрщики, либо проявив себя на войне. Они включались в так называемую «ограду князя» — пшичеу. Именно эту разновидность уорков следует обозначать дворянами, но употребление термина дворянин ко всей массе уорков неприемлемо. Уорками обозначались всаднические воинские сообщества равнинной Черкесии. В целом ряде переводов историко-героических песен, посвященных натухайским, шапсугским и абадзехским персоналиям, термин уорк замещен термином «дворянин». Это приводит к тенденциозному, классовому прочтению текста. Так, если говорится, что такой-то шапсугский герой ссадил с коня уорка либо одолел сразу нескольких уорков-дворян, то получается, что простолюдин-крестьянин борется с господством дворян. Тогда откуда бжедугские и темиргоевские версии: разве они могли распеваться в хачещах в присутствии уорков? Или мы должны признать, что их пели шепотом. На самом деле, сочинители пщынатлей вставляли штамп о победе в единоборстве над уорком только для того, чтобы подчеркнуть профессионализм своего героя как воина-всадника. В горах Шапсугии и Абадзехии были свои развитые воинские сообщества с той лишь разницей, что они не покрывались этикеткой «уорк». Вожди горцев также были аристократами и феодалами, и в неменьшей степени соблюдали равность браков, чтили свои родословные, соблюдали тысячи условностей, но пока, прочитав «Ты превосходишь дворян, — Шурухуко Тугуз», русский исследователь скорее всего сделает вывод о крестьянском происхождении этого предводителя²⁰. Те вопиющие переводы, когда слово «урысыжъхэр» подменяется на «оркъыжъхэр» и таким путем меняется весь смысл и дух исторической песни, не поддаются спокойному комментарию. Остается сожалеть, что хор «Исламея» по сей день распевает проклятия по адресу не заслуживших того уорков.

Особенности войны в Адыгее (Черкесии) во многом определялись тем обстоятельством, что весь этнос в целом здесь разделял возвышенные рыцарские уоркские идеалы, жизненные установления. Далеко не случайно, что именно в отношении адыгов в русской, турецкой и европейской (а также в любой другой — грузинской, персидской, арабской, татарской, украинской) литературе и историографии сложилась традиция безудержного восхищения. Эта традиция поддерживалась всей массой путешественников разных культурных симпатий на всем протяжении существования страны адыгов.

Нетипичным было соотношение зависимых, свободных и аристократов. Жорж Дюмезиль считал типологически схожими Скифию и Черкесию. По его мнению, в обеих обществах «под управлением князей находились наследственная знать и незнатные, но свободные члены общества, причем и те, и другие были обладателями рабов»²¹. Фактически, это была феодальная организация общества вассального типа, в котором и уорки, и тфокотли были уравнены в своем праве иметь рабов, и распоряжаться их участью, без чего успешное и длительное функционирование систем всадничества и пиратства было бы невозможно. Всадники-уорки населяли как села тфокотлей, так и образовывали самостоятельные поселения. Они далеко не брезговали мирными занятиями: содержали тысячные стада, образцовые сады, пасеки, лесоразработки, оружейные мастерские, занимались коннезаводством. Формальное правило, запрещавшее аристократу Адыгеи заниматься торговыми операциями, в повседневной жизни имело массу исключений. Вместе с тем главное призвание пши или уорка — война. В свою очередь тфокотли были самым тесным образом интегрированы в военную организацию, образовывали самостоятельное конное войско, степень подготовки которого хотя и уступала уоркскому, но неизменно превосходила русскую или турецкую кавалерию.

Российским генералам, в этой связи, казалось, что вся Черкесия состоит из профессиональных воинов. Культ воина-всадника разделяли все слои общества. Отсутствие деспотизма и кастовых запретов, с одной стороны, обилие коней и оружия, и постоянная внешняя угроза, с другой стороны, делали всех или почти всех адыгов профессиональными солдатами. В свою очередь, благородство обычаев и влияние утонченного этикета превращали этих профессиональных солдат в рыцарей, исповедующих чрезвычайно ригорический кодекс чести, предпочитающих плену смерть на поле битвы.

Подавляющий милитаризм равнинной аристократической Черкесии дополняется огромной массой горных адыгов, социальная организация которых представлялась подавляющему числу наблюдателей демократической. В горах Черкесии институт княжеской власти не действовал. Несмотря на это здесь проживало большое число князей, властные прерогативы которых основывались на зыбком фундаменте персональной популярности, воинских талантах, безупречности в следовании хабзэ.

Более того, все члены горского сообщества были феодалами, потенциальными феодалами, зависимость носила феодальный характер. Горец, приведший из похода пленников, в одночасье превращался в феодального сеньора: он мог посадить своих пленников на землю, делая их крепостными крестьянами. И они не подчинялись никому, кроме него. Другое дело, что господство или феодальность горца носила очень часто мимолетный характер: большинство новоявленных господ предпочитало тут же сбывать рабов в Турцию. Чрезвычайно эффективное хозяйство обеспечивало горца продуктами с избытком. Адыги в горах не эксплуатировали, а кормили и одевали своих рабов. В те времена в Шапсугии и Натухае все рождались дворянами, дабы не стыдно было спуститься на плоскость.

Весь адыгский этикет нового времени основан на заимствовании форм уоркского жизненного уклада. Аристократические нормы социальной организации оказывали определяющее влияние на горские общества несмотря на то, что аристократические структуры, локализованные на плоскости, не имели никакой власти в Шапсугии и Абадзехии. Завораживающая власть уоркского образа была столь сильна, что тфокотли следовали ему там, где только возможно.

Неизменное стилизованное высокомерие — основа поведения уорка. Именно высокомерие и сопутствующие ему возвышенные понятия о чести и благородстве являлись наиболее характерными чертами человека Черкесии.

Как прекрасный жизненный идеал, уоркская идея являет собой яркое полотно, сотканное из возвышенных чувств и пестрых фантазий. Средневековое адыгское мышление способно отвести почетное место только такому жизненному идеалу, который наделен каноническими рыцарскими чертами. В действительности, все обстояло гораздо прозаичней: подлинная история аристократических семейств полна коварства, измены и жестокости. Всякий раз высокое чувство чести и неуемная жажда славы сопровождались деяниями далеко не благородными. Тем не менее, рыцарство следовало чрезвычайно жесткому, до самоотрешения, кодексу. Уорк Хабзэ оставалось жизненным эталоном, необходимым для черкеса, питающим его социальные, культурные и эстетические воззрения.

Стремление быть уорком и оставаться таковым во всех ситуациях зачастую мешало проведению рациональной политики и достижению победы (либо избежания поражения, а также излишних жертв) на войне. Многочисленные отчеты убеждают в том, что адыгское военное искусство было лишь частью уоркских представлений. Требование поединка перед битвой, категоричный запрет на зараннее не договоренное отступление, обязательность выноса погибших (неважно какой ценою), невозможность уклониться от прямого нападения, спесивый взгляд на противника как на мужичье — грубый хамский сброд; пренебрежение пехотой, в том числе собственной, поскольку черкесы не сражались в пешем строю именно по идеологическим мотивам; отказ от использования артиллерии и т.п. бесполезные формы проявления доблести сохранялись в Черкесии. Лучшие черкесские военачальники в период Кавказской войны часто поддавались неоправданной романтике военных приключений. Так что уоркский дух, как правило, проявлялся не в достижениях, а в промахах. Не только аристократы, но и рядовые воины следовали запросам рыцарства и усматривали для себя достойное не в количестве пораженных врагов, а в том, насколько их поведение на поле битвы соответствовало идеалу.

Всякий раз требования стратегии приносились в жертву стремлению к рыцарству. Адыги воспринимали свое рыцарство как самый действенный фактор ведения войны. Противоречие уоркского духа низменным реалиям не смущало современников: жестокий кровавый опыт, гибель соратников и родных — ничто не могло отвратить адыга на склоне лет от совершения красивого поступка. Рыцарские, уоркские нормы регулярно вступают в конфликт с военными нуждами: атаковать с фланга зазорно для блюстителя уоркских правил, следует лобовой натиск — и даже картечь не останавливает черкесскую конницу. Все это было бы невозможно, если бы уоркская культура не культивировалась бы и вне круга равнинной аристократии. Рыцарство в условиях Черкесии обретало особую функциональность; оно замещало собой отсутствующие формы социальной мобилизации. Множество храбрых и тренированных всадников мгновенно стекались под знамя признанного вождя.

Адекватное воспроизведение чрезвычайно сложной и многоплановой картины Кавказской войны в Черкесии невозможно без критического анализа источников. Как правило, современные исследователи ограничиваются простым цитированием победных реляций из русских штабов, не пытаясь усомниться даже самыми нереальными отчетами: яркий пример тенденциозного подхода демонстрируют составители энциклопедии по истории Кубани. Так, в статье, посвященной штурму Абинского укрепления говорится о жестоком 5-часовом бое, итогом которого стало 2000 убитых черкесов и 18 ранненых казаков. При этом, если читать краснодарских авторов, оказывается, что вся Кавказская война состояла из таких сокрушительных поражений черкесов. Спрашивается, откуда столько черкесов и почему так долго воевали?

Характер и эффективность боевых операций черкесов превосходно отобразил в своем отчете британский офицер Джеймс Камерон, путешествовавший по русским гарнизонам Кубани в 1839–1840 гг. Согласно Камерону, в форте Вельяминовск в ходе сабельной атаки черкесов было зарублено, по меньшей мере 2000 солдат гарнизона, а оставшаяся тысяча сдалась на условии сохранения жизни²². Целая серия жестоких поражений русских в Черкесии оказала на британского офицера особое впечатление и сподвигла на следующий вывод: «Потери русской армии в Черкесии представляют собой ужасную картину человеческого жертвоприношения»²³. И это при том, что адыги исповедывали рыцарский тип войны с вызовом на поединок и последующей атакой с холодным оружием в руках, а русские целиком опирались на артиллерию и стрельбу картечью. Завоевание страны адыгов, а также Чечни и Дагестана далось России небывалой кровью, крайним напряжением сил. М.С. Лунин, один из самых лучших знатоков ситуации на Кавказе, многократно подчеркивал тщетность и ненужность завоевания Черкесии: нищей и голодной России необходимо было заняться налаживанием элементарных основ собственной продовольственной безопасности, культуры жизнеобеспечения для своего народа. «Годы 1833, 34 и 40 будут отмечены трауром в наших летописях из-за почти повсеместного голода, поразившего страну и обличающего некий коренной порок в общественном хозяйстве. — Из письма Лунина. — В длительных мучениях голода в своих лачугах погибли и гибнут ежедневно тысячи кормильцев и защитников государства…»²⁴. О потерях в Польской войне 1830 г.: «Потери нашей заново набранной армии еще раз были громадны…»²⁵. Войну с Турцией 1828–29 гг. Лунин характеризует как тяжелейшую, выигранную с огромными жертвами. Джеймс Камерон об этой же войне: «В войне 1828 года, две полные колонны русской армии под командованием фельдмаршалла Дибича, состоявшие из 6–7 тысяч солдат, были полностью разбиты и большей частью вырезаны в деле у Дервиш-кой османской кавалерией из армии Магомет Решид-паши»²⁶. В войне с османами 1877–78 гг. М.Д. Скобелев, командующий балканской группировкой, за одну атаку под Плевной мог потерять 8 тысяч солдат, т.е. целую армию, и при столь ужасающих потерях сохранял свой пост, и репутацию лучшего полководца²⁷. Ряд русских аналитиков отмечали, каких огромных жертв стоило русскому народу стремление царизма занять земли черкесов, чеченцев и дагестанцев. Н.Г. Чернышевский после капитуляции Шамиля в 1859 г. написал: «Слава богу, теперь Кавказ не будет поглощать ежегодно по 25000 русских солдат»²⁸. Генерал М.А. Коцебу отмечал, что в 40-х гг. «ежегодная убыль в русских войсках Кавказского корпуса простирается до десяти тысяч человек»²⁹. Согласно генералу Е.А. Головину, командовавшего войсками на Кавказе, в 1838–1843 гг. ежегодно гибло до 30 тысяч человек, и шестая часть доходов империи шла на ведение войны на Северном Кавказе³⁰.

Линия фронта, которая удерживалась адыгами в войне с Россией, равнялась, по крайней мере, 900 км. и включала в себя все черноморское побережье Черкесии от Гагры до Тамани и затем тянулась по Кубани до Кабарды. Периодически адыгейцы вторгались в Кабарду и Абхазию, занятые русскими войсками, и вели войну на море. Именно черкесский-адыгейский театр военных действий имел наиболее важное для России значение. По мнению В.А. Потто, действия черкесов на правобережье Кубани «заставляют бледнеть все ужасы чеченских и кабардинских набегов»³¹. Еще в конце XVIII в. набеги черкесов доходили «не только до земли донских казаков, но даже до Воронежской губернии»³². 2 ноября 1786 г. адыгейская конница, состоявшая в основном из шапсугов, натухайцев, бжедугов и хатукайцев (2000 всадников) атаковала на р. Ее три донских казачьих полка, разгромила их и, дойдя до Черкасска, столицы Донского края, повернула обратно. В то же самое время, другой отряд, костяк которого образовали темиргоевцы и абадзехи, совершил другой переход по занятой русскими войсками Кабарде и атаковал Моздокскую линию, где разорил несколько поселений³³. Как видим, адыгейцы успешно совершали тысячекилометровые, учитывая обратный путь, рейды, по тылам русской армии. В 1828 г. лучшие всадники Адыгеи, предводительствуемые темиргоевским князем Джембулатом Болотоко вновь вторглись в занятую русскими Кабарду, с боями дошли до Баксана и вернулись обратно с пленными через Балкарию и Карачай. «Шествие Джембулата по русским пределам, — писал В.А. Потто, — сопровождалось даже некоторой торжественностью. Двухтысячная конница представляла незаурядное явление: почти половина ее состояла из представителей знатнейших закубанских фамилий, рыцарские доспехи которых — дорогие шлемы, кольчуги и налокотники — горели и сверкали под лучами июньского солнца»³⁴. Джембулат Болотоко так и не потерпел ни одного поражения и погиб от руки предателя, нанятого генералом Зассом. Другой талантливый адыгейский военачальник, шапсугский аристократ Кизбеч Шеретлуко, на протяжении 30 лет водил партии на правый берег Кубани, пока не скончался от множества ран. В европейской печати его именовали «львом Черкесии» (Дж. Белл). 30 января 1830 г. во главе отряда из нескольких сот всадников он разорил Елизаветинское укрепление. В районе Абина в 1834 г. Шеретлуко во главе 700 всадников разбил 14000 русский корпус. В 1837 г. во главе 900 всадников Шеретлуко разбил еще большее войско отобрав пленных и награбленное из 9 селений³⁵. О значении адыгейского театра войны весьма красноречиво свидетельствуют события первого полугодия 1840 года. 19 февраля 1840 г. адыгейцы захватили и разрушили одну из наиболее важных русских крепостей на черноморском побережье — Лазаревск. Следом подверглись нападениям и были взяты штурмом Вельяминовск (12 марта), Михайловск (2 апреля) Николаевск (15 апреля) и Навагинский (6 мая). 7 июня адыгейцы атаковали Абинск, но гарнизон выдержал осаду. В ответ, русское командование собрало огромный экспедиционный корпус в Крыму и к ноябрю этого же года сумело вновь закрепиться в тех же точках адыгейского побережья. «И все же действия черкесов, — отмечает Моше Гаммер, — стали серьезной помехой в покорении Кавказа, и последствия этого (т.е. захвата крепостей — С.Х.) сказывались на протяжении многих лет. Известия о падении Лазаревского и последующих крепостей наэлектризовали обстановку в Чечне. Это и послужило искрой, от которой заполыхал весь край. Чеченцам нужно было только заполучить вождя, а такой человек уже полгода находился среди них (т.е. Шамиль — С.Х.)»³⁶. Эти факты напрочь разрушают российский историографический миф, объясняющий поражения 1840 г. тем, что якобы все войска были посланы в Чечню. М. Гаммер показал, что все было наоборот: сначала были черкесские победы, по крайней мере, над полноценными гарнизонами, а потом последовала активизация чеченцев. Точная хронология событий показывает, что черкесы захватывали русские крепости с интервалом в 15–20 дней и вся эта кампания затянулась на три с половиной месяца!  Это были широкомасштабные военные действия и уже ко времени захвата Михайловска (2 апреля) русское командование могло легко, по морю, доставить подкрепления и, наверное, так и поступило. Но черкесы сумели подавить сопротивление значительных контингентов русских войск — вот в чем значение адыгейского триумфа 1840 года и вот почему эти события так негативно повлияли на боевой дух русской армии.

Масштабы военных операций в Адыгее (Черкесии) далеко превосходили те, что имели место в Чечне и Аварии. В 1858 г. князь Барятинский, главнокомандующий русскими войсками на Кавказе, отмечал в этой связи: «Хотя действия и занятия войск Правого Крыла (т.е. те войска, что действовали против Адыгеи — прим. С.Х.) были сопряжены несравненно с большими лишениями, чем труды войск Леваго Крыла (т.е. тех войск, что действовали против имамата Шамиля прим. — С.Х.), но приобретенные результаты сими последними более положительны»³⁷. Значение адыгейского театра военных действий — его преимущественное значение — признается русским фельдмаршалом, а также всеми современными источниками, но по-прежнему в сводных академических изданиях российские авторы игнорируют адыгейский аспект темы. Одно из наиболее тенденциозных изданий этого рода: Россия и Северный Кавказ в XVI–XIX веках. — М., 1998. 723с. В этом издании отдельные главы посвящены не только Чечне и Дагестану, но также Осетии и Ингушетии, роль которых в событиях Кавказской войны абсолютно не значима³⁸. Адыгейский или западночеркесский материал представлен, самое большее одной страницей. Можно предположить, что доктор исторических наук, профессор Г.Л. Бондаревский, под чьим редакторством вышла эта книга, собирается посвятить Адыгее отдельный том, учитывая, что Адыгея до 1864 г. занимала, по крайне мере, 1/3 территории Кавказа.

Важность черкесского театра военных действий была столь велика, что в апреле 1854 г. во время Крымской войны Россия держала здесь 112,000 солдат при 208 орудиях; в этот же период против имамата Шамиля было выставлено всего 42,000 солдат при 64 орудиях. Резервы, расквартированные в Тифлисе и Мингрелии, составляли еще 93,000 солдат при 192 орудиях³⁹.

После капитуляции Шамиля военные действия в Адыгее продолжались еще пять лет и завершились в мае 1864 г. «В последние годы войны на Кавказе, — писал военный министр Д.А. Милютин, — мы должны были держать громадные силы: пехоты 172 батальона регулярных, 13 батальонов и 7 сотен иррегулярных; конницы 20 эскадронов драгун; 52 полка (казачьих — прим. С.Х.), 5 эскадронов и 13 сотен иррегулярных, при 242 полевых орудиях»⁴⁰. Данные Милютина означают, что против Адыгеи в период с 1859-го по 1864 г. была выставлена армия, по меньшей мере, в 256000 солдат. Можно предположить, что эти данные умышленно занижены и, на самом деле, русских войск в Адыгее было много больше. Огромные потери в войсках легко скрывались и все без исключения генералы увлекались победными реляциями. В условиях рабской системы и деспотичной власти в России потери солдат-крепостных никого не заботили. «Регулярные потери России на Северном Кавказе составляли примерно одну четвертую всех сил, переброшенных в этот регион. Ежегодно 200-тысячная Кавказская армия теряла около 20 тысяч человек. Каждые 7 лет на Кавказе погибало 140 тысяч солдат, что равнялось по численности целой армии. Со времен Екатерины II по 1864 г. 1,5 миллиона российских солдат легли в кавказскую землю»⁴¹. Множество солдат гибло от малярии и других болезней. Из письма Бестужева-Марлинского: «…смертность в крепости ужасная, что день — от 3 до 5 человек умирают,… полтора комплекта в год умирает из гарнизона»⁴².

Сами адыгейцы пострадали в Кавказской войне в неизмеримо большей степени, чем любые другие ее участники. Натухайцы и убыхи, а также махошевцы, мамхеговцы, егерухаевцы были депортированы полностью и в эмиграции растворились среди шапсугов и абадзехов. От шапсугов на Кавказе осталось несколько сел; от абадзехов — 1; от хатукайцев — 1; от темиргоевцев — несколько. По данным за 30–40-е годы XIX в. в изложении Е.Д. Фелицына одних только абадзехов погибло более 140000. Для сравнения отметим, что численность всего балкарского народа в этот период не превышала отметку в 40000. Абадзехских трупов к концу войны было уже много больше, чем все народонаселение, например, Осетии. Тут же отметим, что шапсугов погибло еще больше, по скольку их земли подвергались нападениям как с суши, так и с моря. В Кубанской области к 1865 г., по отчету полковника генерального штаба П. Дукмасова, осталось не более 51000 адыгов, включая некоторое число ногайцев и абазин⁴³.

Таким образом, адыгский аспект темы, освещенный в российской историографии чересчур скромно, является в той же мере актуальным, сколь и малоизученным. В контексте рассматриваемой темы весьма важными представляются следующие выводы, генерированные на основе исследования адыгского фактора в Кавказской войне: захват адыгских территорий, занимавших все пространство Северо-Западного Кавказа, потребовал от Российской империи значительно больших усилий, людских и материальный ресурсов, чем любая другая из когда-либо аннексированных ею стран (Польша, Литва, Дагестан, Туркестан и пр.); выработка жесткого, непримиримого курса, ориентированного на уничтожение и изгнание адыгов, который Россия проводила на завершающем этапе Кавказской войны в Черкесии в период с 1856-го по 1864 г., была основана на том обстоятельстве, что адыги проявили себя в предшествующую эпоху как реальные, действенные соперники русского влияния во всем регионе Черноморья и Кавказа.

Примечания:

1. Гатцук В. Черкесы // Юная Россия. — Киев, 1906. — №10. — С.3115.

2. Генц П.Б. Черкесское сопротивление России // Северокавказский барьер: сб. ст. — Лондон, 1992. — С.62 (на англ).

3. Ланда Р.Г. Ислам в истории России. — М., 1995. — С. 108–115.

4. Чемерисская М.Н. Рец.: Ланда Р.Г. Ислам в истории России. М., 1995. — 312с. // Восток. — 1996. — №4. — С.206.

5. Луцкий В.Б. Новая история арабских стран. — М., 1966. — С.152, 156; История национально-освободительной борьбы народов Африки в новое время. — М., 1976. — С.63, 66–67.

6. Henze P.B. Circassian Resistance to Russia // The North Caucasus Barier. — L., 1992, p.62.

7. Спенсер Эд. Путешествия в Черкесию / Пер. с англ. Н.А. Нефляшевой. — Майкоп, 1994. — С.48.

8. Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. — М., 1994. — С.137.

9. Блиев М.М. Кавказская война: социальные истоки, сущность // История СССР. — 1983. — №2. — С.54.

10. Там же. — С.59–60.

11. Там же. — С.63.

12. Там же. — С.65.

13. Скаков А. Выступление на круглом столе «Черкесы на рубеже эпох» // Жизнь национальностей. — 1999. — №2–3. — С.60.

14. Новицкий Г.В. Географически-статистическое обозрение земли, населенной народом Адехе // Тифлисские ведомости. — 1829. — №22. — С.37.

15. Бижев А.Х. Адыги Северо-Западного Кавказа и кризис Восточного вопроса. — Майкоп, 1994. — С.112.

16. Там же. — С.114.

17. Покровский М.В. Русско-адыгейские торговые связи. — Майкоп, 1957.

18. Косвен М.О. Этнография и история Кавказа. — М., 1961. — С.114–116.

19. Henze P.B. Circassian Resistance to Russia // The North Caucasus Barier. — L., 1992, pp.64–65.

20. Музыкальный фольклор адыгов в записях Г.М. Концевича. — Майкоп, 1997. — С.59.

21. Дюмезиль Ж. Скифы и нарты. — М., 1990. — С.157.

22. Сameron J.P. Personal Adven­tures and Excursions in Georgia, Circassia, and Russia. — Vol.I. — L., 1845, p.348.

23. Ibid., p.283: «…The loss of the Russians in Circassia presented a frightful picture of human sacrifice».

24. Лунин М.С. Сочинения, письма, документы. — Иркутск, 1988. — С.168.

25. Там же. — С.168–170.

26. Cameron J.P. Personal Adven­tures…, p.104.

27. Немирович-Данченко В.Ч. Год войны. — С.110.

28. Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений. — Т.XIV. — С.381.

29. Гаджиев В.Г., Пикман А.М. Великие русские революционные демократы о борьбе горцев Дагестана и Чечни. — Махачкала, 1972. — С.23.

30. Там же. — С.23–24.

31. Потто В.А. Кавказская война. — Т.2. — СПб., 1888. — С.441.

32. Россия под скипетром Романовых, 1613–1913. — М., 1990. — С.165.

33. Потто В.А. Кавказская война. — Т.1. — Ставрополь, 1998. — С.147–148.

34. Потто В.А. — Т.II. — С.296.

35. Черкесия в XIX веке. — С.257.

36. Гаммер М. Мусульманское сопротивление царизму. Завоевание Чечни и Дагестана. — М., 1998. — С.169–170.

37. РГВИА. Ф.ВУА. Д. 6667(2). Л.40.

38. Россия и Северный Кавказ в XVI–XIX веках. — М., 1998. — 723с.

39. Лапинский Т. Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских. — Нальчик, 1995. — С.234–236.

40. Цит. по: Касумов А.Х., Касумов Х.А. Геноцид адыгов. — Нальчик, 1992. — С.145.

41. Бэрзэдж Н. Изгнания черкесов. — Майкоп, 1996. — С.225.

42. Трудные годы: декабристы на Кавказе. — Краснодар, 1985. — С.153.

43. ГАКК. Ф.774. ОП. 1. Д.4. Л.1–4. 

Самир Хотко