Зимняя ночь в Крконоше, или тени забытых предков

Рае Темировой, открывшей мне глубину и богатство родного языка

Поездка получилась спонтанной – выехали, когда уже сгущались сумерки. Направляясь на север от Праги, через два часа мы оказались на тесной лесной дороге в заповедной Силезии: на экране навигатора справа, приближаясь и отдаляясь, пунктиром петляла польская граница, за которой расположился городок Еленя Гура – бывший немецкий Хиршберг. Снег красиво вихрился в голубоватом свете фар, мощный мотор басовито урчал, поддавая на виражах, обшитый кожей руль приятно касался ладоней.

Ночь выдалась беззвёздной и снежной. За окном с обеих сторон обочины был лес, и за чёрными стволами дерев простиралась непроглядная тьма. Лишь одинокие огоньки в вышине, внезапно возникающие то справа, то слева, – знаки человеческих жилищ – указывали, что дорога вьётся по дну ущелья.

К нашему пристанищу на период рождественских праздников доехали уже поздним вечером.

Обеденную залу пансиона, где мы остановились, украшали рога и чучела самых причудливых форм и размеров, кругом сплошная трофейная тема. В зале было людно и довольно шумно: на выезде рождество отмечают любители публичного отдыха, нормальный европейский обыватель проводит сочельник дома, в кругу семьи, поглощая праздничного гуся (в Германии) или запечённого карпа (в Чехии). Или других, подобающих случаю, «жертвенных животных». На  ужин предложили холодное мясо, капусту и светлое пиво; пиво было местное, либерецкое, совсем свежее, попросили ещё, потом ещё… В общем, вечер удался, и, уже отдохнув с дороги, сытые и повеселевшие, мы стали озираться вокруг. Тут все были более-менее большими группами, праздничная атмосфера уже стало всеобщей, стихийно возникали новые компании, сдвигались столы и пиво лилось рекой, а некоторые даже переходили на напитки покрепче – сливовицу, грушковицу или палинку (признак уж очень большого веселья в здешних местах, обычно обходятся пивом, иногда позволяя себе повысить градус, перейдя со светлого на тёмное или нефильтрованное – «квасницове», по-местному).

Но наше внимание привлёк угрюмый старик, сидевший в одиночестве неподалёку.

– Зинд Зи Дойч? («Вы немец?») – обратился к нему мой спутник, уловив в бессвязном, как мне показалось, бормотании знакомые звуки (Майкл – так звали моего приятеля – был американец немецкого происхождения, германофил, и поэтому зачастую немецкий предпочитал английскому).

– Генау («верно»), – отрывисто сказал собеседник.

Этот шваб был в нелепой старомодной жилетке, обшлаг рукава распорот по шву, рука крепко обхватывает пивную кружку, хотя голову, покрытую засаленным картузом, потряхивает мелкой дрожью Паркинсона, как часто бывает у состарившихся алкоголиков. Мягкие собольи брови обрамляют неожиданно чёрные глаза под седыми ресницами. Поглядывая на телевизор, он неритмично покачивался под «лидске писнички» (народные песни) – обычный репертуар местного телевидения в рождество, однако взор его, видно давно уже потухший, был навсегда обращён внутрь, как будто в напряжённых поисках ответов на вечные вопросы бытия.

- Пан е судетяк («пан судетец»), – сказал корчмарь со значением.

Теперь многое стало понятно. Отпрыск депортированных в 1945 году немцев остался в Судетах.  Хотя тогда он был совсем юнцом, наверное, даже не подростком – ребёнком. Но ведь кому-то он оказался дорог настолько, что пошли на риск, укрыли, не выдали. Курт говорил по-немецки с характерным силезским акцентом, резковато, глотая гласные. Жизнь его проста и незамысловата, как штопор. Семь лет назад вышел на пенсию, тогда же ушла жена. С тех пор каждый вечер проводит тут, в трактире. Чем занимался до того?

- Ам лебен геблибен  («Оставался жив»), - гениально ответил дед.

– Глюклище вайнахт! – попрощались мы, и седой немец, как бы превозмогая тремор, кивнул нам в ответ, приподняв приветственно кружку.

Было решено прогуляться после ужина, а заодно изучить городок. Уличные фонари едва горели, но кругом всё и так было бело от снега. Полуразвалившиеся дома с фахверками зияли пустыми глазницами, порой заколоченными крест-накрест; запустение ощущалось везде, хотя попытки влить новую жизнь в покинутые по принуждению места тоже заметны – новенькие тротуары, например, или красивые, из стекла и алюминия, остановки транспорта. Словно завершая жутковатую картину, созданную этим контрастом безжизненных домов и модерновой инфраструктуры, внезапно где-то сбоку глухо заухал вырь .

Неспешным шагом мы шли к видневшейся на возвышении церкви. Возведённый на внушительном стилобате костёл высился серой громадой в ночи, и двускатная кровля, зиждущаяся на длинном нефе, венчалась острым шпилем с лютеранским крестом. Его неоренессансные очертания терялись во мраке. Храм явно несуразно большой для этого Богом забытого местечка. Судя по накрепко закрытым парадным дверям, рождественская служба уже прошла, а может, её и вовсе не было за отсутствием прихожан; Майкл разочарованно подёргал за массивное кольцо очевидно замкнутой двери, и мы продолжили прогулку.

Впрочем, городок уже заканчивался: поодаль виднелась табличка с его названием, перечёркнутым красной чертой. Слово («Vajsy») ничего не означало, да и звучит не по-чешски: чешские топонимы обычно заканчиваются на «-це»: Теплице, Хоромерице, Прухонице (аналогично русскому «Люберцы»). А что такое Вайзы, непонятно…  И тут догадка озарила меня, осветив заодно всё вокруг: Weise! Ветер! Джубга, Жыбгъэ, жыбгъэ… Ветер, ветер подхватил меня и понёс туда, где эти слова всюду, прячась за исковерканной фонетикой – Цемес-Цеймэз, Кбаада-Къуэбыдэ, Сочи-Шачэ… Родной язык словно взорвался в груди, рассыпая тысячи полузабытых слов: гупсысэ, псысэ, псалъэ, гухэлъ, гуращэ, губзыгъэ, бзыгъэ, бзэ, нэпс, къуэпс, тк1уэпс, ныбжь, ныбжьэгъу, бжьэ, махъсымэ, п1астэ, хъугъуэф1ыгъуэ, пшынэ, анэ, нэ… Слова сверкали, кружились, слова блестели на мглистом небе, потухая, и тут же на их месте возникали новые, появляясь из огненных шаров с длинным дымным хвостом…

 – Фейерверк закончился. Пойдём, – произнёс мой спутник, прерывая транс. Я очнулся и понял, что всё это время смотрел на салют. В небе гасли, мерцая, последние сполохи, и мы побрели к приютившему нас гастхаусу. Невесёлые мысли о безвозвратно утраченном, о героической и печальной судьбе нашего народа владели мной. Впрочем, как выразился поэт, – «…время, столкнувшись с памятью, узнаёт о своём бесправии...» Пока мы помним – они живы, думал я о наших молчаливых предках, засыпая, и это была последняя мысль в меркнущем сознании. День рассыпался на маленькие осколки, из которых, как в калейдоскопе, назавтра сложится новый…

Утро встречало нас ярким солнцем, сверкающим на нарядных горных вершинах. Крутые склоны модного курорта Шпиндлерув Млын (мельница Шпиндлера, Шпиндлермюле) кишели пёстрыми толпами лыжников. Все – от юных чешских школьниц до крепких европейских пенсионеров – демонстрировали свежий зимний загар, жизнелюбие и готовность к подвигам. Праздничную атмосферу дополнял вездесущий аромат густого глинтвейна с корицей – многие уже с утра спешат  согреть им ладони и нутро.

События вчерашнего вечера стремительно улетучивались под натиском впечатлений нового дня и, смешиваясь с обрывками сна, растворялись в небытии.

Мурат Темиров,
Крконоше – Прага, 2015